— Замолчи, Консепсьон! И вы все тоже молчите! Вы, Рибальта, просто боитесь, что я вдруг сломаюсь, и дрожите за свои грязные деньги!

— Уверяю вас…

— Молчите! Что до тебя, Консепсьон, то тебе уже удалось уничтожить меня пять лет назад… но, предупреждаю, сейчас у тебя этот номер не пройдет!

Только я один не получил выволочки. Луис встал и вышел из комнаты, даже не извинившись. Дон Амадео выглядел несчастнее всех.

— Прошу прощения… Я говорил это не из дурных побуждений, совсем наоборот… И я надеялся, что дон Луис это поймет…

Я попытался успокоить его как мог.

— Луис не в состоянии прислушаться к чему бы то ни было, особенно сейчас… Я уверен, что гибель Алохи сразу после Гарсии его страшно расстроила… только Луис не хочет в этом признаваться. И, если хотите знать мое мнение, он недалек от того, чтобы оставить арену. Но сейчас с нашим тореро надо обращаться особенно осторожно.

И, повернувшись к Консепсьон, я добавил:

— Не стоит обращать внимание на несдержанность Луиса. Его раздражительность — та же самозащита.

Консепсьон улыбнулась мне.

— Спасибо, Эстебан…

— С вашего позволения, я пойду к нему. Луиса сейчас не надо оставлять одного.

Я нашел Вальдереса под деревом, где у нас с Консепсьон произошел первый серьезный разговор, после того как я приехал в Альсиру. Услышав шум шагов, Луис сердито поднял голову, собираясь возмутиться, но, узнав меня, успокоился.

— А, это ты…

Я сел рядом.

— Что с тобой, Луис?

— Этот Рибальта со своими грошами… меня от него тошнит! В чем дело, в конце–то концов? Чего он боится? После первого выступления во Франции мои гонорары непрерывно растут. В конце сезона я стану получать не меньше, чем Домингуэн. Так чего он дергается?

— Консепсьон, например, думает не о деньгах, Луис…

Вальдерес презрительно рассмеялся.

— Ох уж эта… Все ее счастье — растить и продавать апельсины, раз в неделю спускаться в Альсиру и разыгрывать там светскую даму, раз в месяц ездить в Валенсию и тратить заработанные на апельсинах деньги. Консепсьон стала большей крестьянкой, чем те, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. Но я, Эстебан, не принадлежу к этому племени! Я не рожден для стойла!.. Мне нужны воздух, движение… опасность… музыка.

— И крики «оле!».

— А почему бы и нет? Когда я вижу, как весь зал вскакивает, скандируя мое имя, я чувствую свою власть над зрителями, словно все они — мои рабы… Это ощущение пьянит больше, чем любые самые крепкие напитки. И меня хотят заставить отказаться от того, что всегда было и будет моей жизнью? Никогда!

Я не знал, как ответить, не раня его самолюбие.

— Консепсьон и Рибальту волнует то, что произошло с Гарсией и Алохой, и ты должен понять это, даже если не разделяешь их тревоги, — почти робко заметил я.

— И что с того? Наша работа — не для девчонок. Нам хорошо платят именно за риск. В тот день, когда быкам спилят рога, мы будем получать не больше паяцев, кривляющихся на подмостках цирка. Испокон веков тореро получают раны и гибнут на арене. Так что же? В автомобильных гонках смертей не меньше, но их же из–за этого не запрещают! И если хороших тореро так мало, то только потому, что лишь немногие из нас не боятся быков!

Луис лгал. Он взял меня за руку, и я сразу почувствовал легкую дрожь в пальцах.

— Ну скажи, Эстебан, ты ведь знаешь все это лучше кого бы то ни было… По–твоему, хороший я тореро или нет?

— Превосходный, Луис.

— Стало быть, я принадлежу к тем, у кого больше всего шансов избежать рогов. Я бы не совершил такой ошибки, как Гарсия. Что до несчастного Алохи, то это просто злой рок… Может, он не проверил как следует сбрую?

Переубеждать Вальдереса не стоило. Зачем? Я лишь еще больше встревожу его, но не заставлю отказаться от корриды.

Мы вернулись в дом. Увидев, что Луис улыбается, Консепсьон и Рибальта облегченно вздохнули. Впрочем, тореро тут же извинился с тем обезоруживающим изяществом, которое он часто пускал в ход в особенно трудные моменты. Луис попросил жену и гостя отнести вспышку дурного настроения за счет нервозности, вызванной гибелью товарищей, и некоторого утомления. Однако, утверждал тореро, он намерен блеснуть в Уэске, чтобы больше никто из почитателей тавромахии не смел оспаривать его мастерство. А потом, желая подчеркнуть свою непоколебимую уверенность в будущем, Луис предложил дону Амадео вместе обсудить программу на конец сезона. Успокоенный его хладнокровием, импрессарио вытащил из кармана бумаги и разложил на столе.

— Итак, десятого вы выступаете в Уэске… Тут никаких трудностей не предвидится. К тому же вы, по сути дела, единственный стоящий тореро на афише. В следующее воскресенье, в Толедо, будет несколько труднее, толедцы — истинные знатоки.

— Ба! Я всегда прекрасно выступал в Толедо! Те края меня вдохновляют.

— Тем лучше. Потом — Уэльва и Малага… Нам почти не придется уезжать с юга.

— Отлично. В жару я выступаю особенно хорошо!

— А дальше… Ах, нет! От этого я отказался…

— От чего же вы отказались, сеньор?

— От корриды в Линаресе двадцать восьмого числа.

— Почему? Они плохо платят?

— Наоборот, самые высокие ставки за весь сезон…

— Так в чем дело?

Дон Амадео смущенно покосился на Консепсьон, потом посмотрел на меня. Взгляд молил о помощи, но я не проронил ни слова. Импрессарио вымученно улыбнулся.

— Я… я подумал, дон Луис, что вам бы не хотелось выступать в… в Линаресе…

Лицо Консепсьон сразу как–то осунулось, и она закрыла глаза, видимо, вновь переживая тот далекий день, когда нам пришлось сообщить ей о смерти Пакито.

— И по каким же таким причинам я не стану выступать в Линаресе, сеньор?

Я чувствовал, что Луис закипает от гнева — на виске его нервно билась голубая жилка.

— Но ведь, кажется, у вас с этой ареной связаны тяжелые воспоминания, и я подумал, что… что… короче говоря, это может ослабить ваши шансы на успех.

Против моего ожидания, Луис не впал в бешенство.

— Твоя работа, не так ли? — повернулся он к Консепсьон.

— Да нет, Луис, это я договаривался с доном Амадео, — поспешил вмешаться я.

Тореро удивленно посмотрел на меня.

— Ты? Значит, ты тоже принимаешь меня за нервную барышню, Эстебан?

Он медленно выпрямился.

— Послушайте меня внимательно, вы все. Я тореро, и только тореро. Воспоминания — одно, бой — совсем другое. Если бы нам вздумалось не выступать там, где какое–нибудь несчастье случилось либо с нами, либо с кем–то из наших друзей, то за один сезон пришлось бы отказаться чуть ли не от всех арен Испании. Сеньор Рибальта, если вам не удастся наверстать упущенное и подписать контракт в Линаресе, я с вами расстанусь, пусть даже вы потащите меня после этого в суд!

Я покинул поместье в Альсире за сутки до Луиса и Консепсьон. Мы договорились на следующий день встретиться в Мадриде и уже всей компанией ехать в Арагон. А сегодня я обещал Ламорильо пообедать с ним и его женой.

Мануэль и Кончита встретили меня как брата. Жена Ламорильо родилась в Валенсии и готовила удивительно вкусную паэллу^[36]. Оба считали, что нынешним благополучием обязаны мне, и поэтому изо всех сил старались высказать свою искреннюю благодарность. И все же я видел, что Кончита нервничает.

— Мы стали жить лучше, это правда… но ценой каких тревог! Каждый раз, когда Мануэль уезжает, я считаю часы, пока не получу телеграмму с сообщением, что все закончилось благополучно. Теперь же, после гибели его товарищей, я испытываю все муки ада!

Ламорильо нежно обхватил жену за талию и прижал к себе.

— Послушай, Кончита миа, ты же обещала мне быть умницей!

— Клянусь тебе, Мануэль, — простонала она, — я очень стараюсь выполнить обещание, но это выше моих сил!

После обеда Ламорильо вышел немного проводить меня. Ночь выдалась светлой, а ветер доносил с северных гор удивительно чистый и свежий воздух.

— Дон Эстебан… если со мной что–нибудь случится… помешайте Кончите совершить глупость! Я рассчитываю только на вас.