Алоха не умер, но едва дышал. Прежде чем приступить к операции, хирург отвел меня в сторону:

— Я попытаюсь… но не стану скрывать: у него один шанс на тысячу… Пробиты и печень, и кишечник. Поразительно, что бедняга еще жив. Должно быть, на редкость крепкий парень…

Глотая слезы, я подошел к старине Рафаэлю, всегда такому спокойному, невозмутимому и надежному, как скала. Его собирались нести в операционную, но я успел нагнуться и изобразить бледное подобие улыбки.

— К твоей коллекции прибавятся новые шрамы, Рафаэль.

Но глаза пикадора уже подергивались дымкой. Увидев, что Алоха пытается что–то сказать, я склонился еще ниже, прижав ухо к самым его губам.

— Я не понимаю… не понимаю… дети… Ампаро… простите…

Я мог лишь поцеловать его. Рафаэль умер прежде, чем врач сделал обезболивание.

Я вернулся на свое место за барьером после терцио бандерильеро. Луис и его товарищи работали с плащом. Марвин куда–то исчез.

— Ну? — с тревогой спросил дон Амадео.

Я только пожал плечами. Рибальта был явно потрясен и растерян.

— Сначала Гарсия, а теперь еще Алоха… Что за несчастная мысль пришла мне тогда в голову…

Я старался не поворачиваться к Консепсьон, но знал, что она наблюдает за мной. Наконец, не сдержавшись, я все же посмотрел на жену Луиса и в ответ на немой вопрос лишь бессильно развел руками. Консепсьон поднесла к глазам платок. Оставив товарищей работать с быком, Луис подошел к загородке.

— Как он?

— Выкарабкается… Рафаэлю повезло, рог не задел печень…

Луис вряд ли поверил, но, как и я, предпочел пока не углубляться в этот вопрос. Сейчас матадору предстояло выйти из боя живым и здоровым. Его ждала решающая схватка.

— Дьявольский зверь, а, Эстебан?

— Да, но ты с ним неплохо справляешься.

— Ты думаешь?

— Уверен. До сих пор ты вел себя безупречно. Этот бык всегда нападает «в лоб», так что надо лишь выбрать момент, когда он задумает кинуться. И поосторожнее с левым рогом — зверь все время норовит пустить его в ход, когда ты работаешь с плащом.

— Ты прав… Кстати, мне все же следовало послушать тебя и сначала покончить с ним…

И вот, впервые с тех пор как Луис вернулся на арену, я увидел на его лице то, чего больше всего опасался: страх. Теперь я точно знал, что Вальдересу нечего рассчитывать на новую карьеру. Я так часто сталкивался с этим страхом, что чувствовал его, замечая прежде самого тореро. Глаза вдруг начинают бегать, опускаются углы губ, дыхание учащается, движения становятся чуть медленнее, а ногам не стоится на месте… Как заставить Луиса отступиться, не дожидаясь беды? Ведь теперь, когда он будет выходить на арену без веры в успех, катастрофа неминуема. Вряд ли я сумею уговорить Луиса, гордыня не позволит ему признать собственную слабость. Только одна Консепсьон может попытаться убедить его оставить арену. Звук трубы избавил нас с Луисом от мучительной неловкости.

Вальдерес посвятил быка своему другу Рафаэлю Алохе, и этот знак уважения к пикадору вызвал горячую поддержку в зале. Без сомнения, фаэна де мулета получилась коротковатой, а последний удар был нанесен без должной уверенности, но зрители простили матадору эти мелкие грехи, решив, что несчастный случай с пикадором не мог не повлиять на главу куадрильи. Таким образом, Луиса все же наградили восторженными криками, и эту партию он тоже выиграл. Критика же вообще вспомнит лишь блестящий бой с первым быком.

Выйдя с арены, Луис хотел ехать в больницу, и тут же мне пришлось сообщить ему о смерти Алохи. Луис очень расстроился и, против обыкновения, потребовал, чтобы мы немедленно возвращались в Валенсию и Альсиру. Предстояло ехать на машине всю ночь. Дон Амадео остался на месте, чтобы позаботиться об отправке тела пикадора в Мадрид.

Примерно через час, когда я уже почти уложил все вещи, ко мне в комнату зашла Консепсьон.

— Что произошло с Алохой, Эстебан?

— Не знаю… Бык был очень силен. Должно быть, Рафаэль потерял равновесие… Не вижу другого объяснения. У него остались вдова и семеро детей…

— Я вас предупреждала. Вы играете в ужасную игру. В молодости этого не понимаешь. Все думают только о костюмах, о восторге зрителей, о солнце… И только потом становится ясно, что за всеми этими приманками кроются больница, нищета, а порой и смерть. Вот тут–то и вспоминают о жене и детях…

— Надо уговорить Луиса бросить это дело, Консепсьон.

— Ты сам знаешь, что это невозможно!

— Речь идет о его жизни.

— Луис знал об этом, когда решил вернуться, вернее, когда вы с ним решили…

— Нет! До сегодняшнего дня у него было все в порядке. А теперь конец.

— Из–за Алохи? Бедный мой Эстебан, ты слишком плохо знаешь своего друга. Завтра он об этом забудет. Повторяю тебе, Луис не способен думать ни о ком, кроме себя.

— Консепсьон… К Луису вернулся страх…

Она выросла рядом с тореро, и объяснять, что это значит, не требовалось.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ладно… попытаюсь… Но, боюсь, моя власть над Луисом далеко не так сильна, как ты, кажется, воображаешь.

Консепсьон собиралась уходить, но тут в комнату без стука вошел Фелипе Марвин. На его лице читалась открытая враждебность.

— Не кричите, дон Фелипе… я догадываюсь, что вы хотите мне сказать. Вашей компании придется выплатить крупную сумму второй раз, и это меньше чем за полтора месяца… Не спорю, для нее, а быть может, и для вас, это тяжелый удар. Но, согласитесь, Рафаэль Алоха все–таки пострадал больше, а?

Не отвечая, дон Фелипе положил на стол то, что до сих пор держал в руке, — стремя пикадора. Я удивленно уставился на него.

— Что это?

— Стремя Алохи.

— И зачем вы мне его принесли?

— Чтобы вы взглянули на ремешок, которым оно крепится к седлу.

Я повертел в руках ремешок, но не заметил ничего особенного.

— Ну и что? Он оборвался и…

— Нет!

— Как так — нет? По–моему…

— Нет, ремешок не оборвался, дон Эстебан. Его подрезали!

— Что?!

— Да, ремешок подрезали на три четверти, и это сделал кто–то, хорошо знавший приказ, который вы, дон Эстебан, дали Алохе. Убийца видел быка и, понимая, что Рафаэлю придется обрушиться на него всем весом, рассчитывал, что если в этот момент ремешок оборвется, взбесившийся от боли бык буквально растерзает пикадора. И план полностью удался!

— В таком случае…

— Вот именно, мы снова имеем дело с убийством, закамуфлированным под несчастный случай.

Консепсьон тихонько вскрикнула. Но я никак не мог побороть сомнения.

— Вы уверены в своих словах, дон Фелипе?

— Полностью.

— В таком случае нужно немедленно сообщить в полицию…

— Нет!

— Но почему же? Объясните, прошу вас!

— У меня нет доказательств, необходимых для официального расследования. Даже вы не заметили, что ремешок надрезан. Это сделали очень ловко. А кроме того, у меня теперь личные счеты с убийцей.

— Если вы его найдете!

— Найду.

С этой минуты я уже нисколько не сомневался, что преступник проиграл партию.

— Но кто мог желать гибели несчастного Рафаэля? — спросила Консепсьон.

— Тот же, кто убил Гарсию, сеньора.

— Почему?

— Если бы я знал, что движет преступником, то, несомненно, уже поймал бы его. Бесспорно лишь одно: убийца — член вашей куадрильи, дон Эстебан.

— Это ваше личное мнение!

— Посудите сами: Гарсия умер, потому что никак не ожидал зла от того, кто налил ему отравленного кофе, а Алоха — из–за точного выполнения вашего приказа. Кто мог угадать, что Гарсия страдает болями в желудке и успокаивает боль кофе? Только тот, кто это видел. Кто бы подумал, что Алоха станет так рисковать, имея дело с гигантским быком? Нужно было это знать наверняка, а кто же лучше всех разбирается во всех мелочах, связанных с вашей куадрильей, как не…

— …Я, дон Фелипе, не так ли?

— Да, вы, дон Эстебан.

— Но ведь это неправда, скажи, Эстебан? — в голосе Консепсьон звучал скорее испуг, чем вера в мою невиновность.