Со вторым быком мой подопечный справился почти так же хорошо, но я чувствовал, что он утомлен. Публика, впрочем, не обиделась на Луиса за менее яркое выступление и в благодарность наградила ухом. А когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео заказал для всех шампанского и взял меня под руку.

— Вам не кажется, дон Эстебан, что теперь им придется замолчать?

— Можете поверить моему предсказанию: скоро даже самые ярые переметнутся и примутся петь хвалы Валенсийскому Чаровнику!

Но я глубоко заблуждался. Наши противники и не думали сразу слагать оружие. Если специализированная французская пресса сплетала венки Луису Вальдересу, лучшему из всех матадоров, когда–либо выступавших на аренах Арля, наши соотечественники проявляли куда большую сдержанность. Наступило что–то вроде заговора молчания. Мелькнуло всего–навсего сообщение, что, по слухам, Вальдерес неплохо выступил в Арле, но, прежде чем говорить о чудесном воскресении прежнего Валенсийского Чаровника, следует посмотреть, как он поведет себя перед испанской публикой, то есть перед истинными ценителями, пока же, мол, многие смотрят на подобные чудеса скептически. Меня трясло от негодования, зато Луис сохранял полное спокойствие.

— Не могут же они сдаться сразу! Сам подумай, ведь у каждого есть самолюбие! А вот если я хорошо выступлю в Памплоне, им уж точно придется запеть на другой лад. Так что можешь мне поверить, Эстебан, даю тебе слово, бой проведу как надо.

Если сначала я опасался, что Луису не хватит мужества, то теперь меня страшил его избыток. Впрочем, кое–что все же успокаивало: ноги у Луиса значительно окрепли. А ведь именно тут коренилось его самое уязвимое место. Тогда, пять лет назад, ноги Вальдереса сдавали с каждым выступлением, и я даже не надеялся, что он когда–либо сможет преодолеть этот порок. Меж тем тореро, не умеющий контролировать подвижность ног, обречен на ранний уход или смерть.

После той первой корриды лишь одна Консепсьон не разделяла общего восторга. Сославшись на мигрень, она поднялась к себе, оставив нас праздновать воскресение ее мужа. Пугало ли Консепсьон будущее, которое этот первый успех сулил Луису? Скучала ли уже по своему поместью в Альсире? Но в таком случае, зачем же согласилась сопровождать нас?

Поскольку нам предстоял довольно тяжелый июль, после арльского триумфа я не позволил Луису почить на свежих лаврах. Напротив, я заставил его напряженно работать, исправляя те несколько погрешностей, которые отметил во время выступления, а потом обсудил с Ламорильо. Должен сказать, что матадор выполнял все мои требования с величайшим старанием. Иногда, переводя дух после трудного упраждения, он признавался:

— Без тебя, Эстебан, я бы ничего не достиг.

— Не болтай чепухи! У тебя знание быка в крови… Ты бьешься — как другие дышат, но, между прочим, именно этой легкости тебе и следует опасаться. Важна не столько красота, сколько надежность и уверенность. Главное — не нравиться, а убеждать.

Незадолго до отъезда в Памплону Луис зашел ко мне в комнату. Я, против обыкновения, все еще нежился в постели.

— Слушай, Эстебан… ты так хорошо знаешь Консепсьон… Может, ты знаешь, что с ней творится?

Я терпеть не мог говорить о Консепсьон с Луисом, и всякий раз, когда чувствовал, что разговор вот–вот коснется этой темы, старался увернуться.

— Что за странный вопрос?

— Просто мне очень неспокойно.

— Ну, валяй, я тебя слушаю.

— Даже не знаю, как бы тебе объяснить… Ты теперь сам убедился, что я не врал, рассказывая тебе, как у нас с Консепсьон испортились отношения после смерти Пакито. Когда ты приехал в Альсиру и предложил начать сначала, я на первых порах испугался, представив себе ее реакцию. Я ожидал криков и проклятий. Однако, как ты сам видел, Консепсьон ограничилась лишь несколькими довольно мягкими упреками и ничуть не препятствовала нашим планам. Даже наоборот. Жена так за мной ухаживала, так пеклась о режиме и о прочем, что я было вообразил, будто она снова обрела вкус к бою быков. Но очень скоро стало ясно, что ее не волнуют ни наши опасения, ни радости. У меня такое ощущение, что Консепсьон поехала лишь для того, чтобы что–то увидеть… мне кажется, она чего–то ждет…

— И чего же, по–твоему?

— Может быть, мгновения, когда со мной случится то же, что и с Пакито?

Я выскочил из постели как ошпаренный, схватил Луиса за плечи и яростно встряхнул.

— Тебе не стыдно? Как ты смеешь говорить такие вещи о собственной жене? Я запрещаю тебе держать в голове подобные мысли, в противном случае лучше сразу отказаться от дальнейших выступлений!

— Не сердись, Эстебан.

Я отпустил его.

— Как же я могу не сердиться, слыша от тебя этакую бредятину?

— Ладно, согласен… пусть я бредил… До скорого.

Луис вышел из моей комнаты насвистывая, но я чувствовал, что не сумел успокоить его. Может, в моем возмущении не прозвучало достаточной уверенности? Но ведь трудно уверить кого–то в том, в чем не уверен сам. Для меня поведение Консепсьон было также неразрешимой загадкой…

Быки Памплоны ничем не напоминали арльских. Баски все принимают всерьез, в том числе и корриду. Они любят могучих животных с длинными рогами, и если такой зверь не отличается прямым и воинственным нравом, с ним очень нелегко справиться. Жеребьевка только что кончилась, и я разглядывал то, что уготовила нам судьба, как вдруг кто–то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел Фелипе Марвина.

— Как поживаете, дон Эстебан?

— Сегодня вечером буду чувствовать себя гораздо лучше, чем сейчас. Вы уже видели быков?

— Великолепны. Серый ваш?

— Да.

— Трудный противник, так что я смогу вполне оценить мастерство дона Луиса.

— И вы приехали из Мадрида специально ради…

— Ну конечно! Разве я не обещал вам приехать? Кстати, несмотря на молчание прессы, я узнал, что во Франции дон Луис показал себя в наилучшем свете.

— Я даже надеяться не смел на такое блестящее начало!

— Счастлив за вас, дон Эстебан. Вы позволите мне во время боя стоять рядом с вами?

— Почту за честь, дон Фелипе.

И Марвин танцующей походкой пошел прочь, поклонившись мне на прощание с удивительной грацией, свойственной лишь кастильцам, когда они хотят быть вежливыми.

И однако под этой чуть небрежной любезностью я чувствовал железную волю, направленную… на что? До чего пытается докопаться сеньор Марвин?

Луис и его помощники сидели в уже опустевшей столовой гостиницы, как всегда в дни корриды, за более чем скромной трапезой. Внезапно с улицы послышались звонкие голоса юных торговцев газетами. Мне сразу показалось подозрительным, что выпуск появился в воскресенье, в столь неурочный час. Дети выкрикивали заголовки, но я никак не мог разобрать слов, которыми они старались привлечь покупателей. Я отчетливо слышал лишь слово «куадрилья», но сопровождавшие его эпитеты никак не мог расслышать. Я вышел на порог и окликнул одного из мальчишек. Тот протянул мне обычный листок, из тех, что обычно сообщают сведения о корридах в Памплоне. Над восемью колонками текста красовался набранный жирным шрифтом заголовок: «La cuadrilla de los fantasmos»^[31]. Еще не читая статьи, я уже знал, что речь идет о нас. Какая подлость! Анонимный автор, даже не упомянув об успехе Луиса во Франции, выступал против «смешных претензий старой кокетки–матадора», мечтающего вновь насладиться аплодисментами публики. Он намеренно перевирал изысканное прозвище моего друга, именуя его не иначе как Валенсийский Коровник. Далее следовал критический разбор манеры, свойственной Вальдересу в прежние времена. И, как всегда, несколько верных наблюдений напрочь захлестывали потоки грязи, лжи и откровенной клеветы. Некоторая жеманность, от которой Луис так и не смог окончательно избавиться, и его типично левантинская, чуть округлая фигура послужили журналисту поводом высказать несколько туманных (ибо он, разумеется, не хотел угодить под суд за диффамацию), но достаточно отвратительных намеков на извращенные нравы тореро. Потом, оставив Луиса, мерзавец принялся за Гарсию, Ламорильо и Алоху, описав их как совершенно опустившихся типов, годных лишь на то, чтобы едва волочить ноги по песку арены. Не забыв подчеркнуть, что все трое много лет не появлялись ни на одной корриде, журналист делал из этого вывод, будто их присутствие рядом с Вальдересом только лишний раз доказывает, что валенсийскому матадору не удалось найти других охотников участвовать в выступлении, значительно больше взывающем к благотворительности любителей боя быков, чем к их спортивным чувствам. В конце негодяй призывал памплонскую публику подготовить «куадрилье призраков» такой прием, чтобы навсегда отбить охоту позорить арены и наносить серьезный удар престижу национального спорта.