— Спой еще, Зиночка! — приставала Ляля, — или, лучше, прочти свои стихи…

— А вы и поэтесса? — спросил Иванов. — Ско-олько может Бог одному человеку поэзии отпустить!

— А разве это плохо? — смущенно шутя, спросила Карсавина.

— Нет, это очень хорошо, — отозвался Санин.

— Ежели, скажем, девица юная и прелестная, то кому же оно! — поддержал Иванов.

— Прочти, Зиночка! — упрашивала Ляля, вся нежная и горящая от любви.

Карсавина, смущенно улыбаясь, слегка отвернулась к воде и, не ломаясь, прочла тем же звучным и высоким голосом:

Милый, милый, тебе не скажу я,

Не скажу, как тебя я люблю.

Закрываю влюбленные очи -

Берегут они тайну мою.

Этой тайны никто не узнает.

Знают только тоскливые дни,

Только тихие синие ночи,

Только звезд золотые огни,

Только тонкие светлые сети

В сказки ночи влюбленных ветвей.

Знают все… Но не скажут, не скажут

О любви затаенной моей…

И все опять пришли в восторг и хлопали Карсавиной с ожесточением не потому, что стихи ее были хороши, а потому, что всем было хорошо и хотелось любви, счастья и сладкой грусти.

— Ночь, день и очи Зинаиды Павловны, будьте столь великодушны: сообщите, не я ли сей счастливец! — вдруг возопил Иванов так громко и неожиданно и таким диким басом, что все вздрогнули.

— Это и я тебе могу сказать, отозвался Семенов, — не ты!

— Увы мне! — провыл Иванов.

Все смеялись.

— Плохи мои стихи? — спросила Карсавина Юрия.

Юрий подумал, что они очень не оригинальны и похожи на сотни подобных стихов, но Карсавина была так красива и так мило смотрела на него своими темными, застенчивыми глазами, что он сделал серьезное лицо и ответил:

— Мне показались звучными и красивыми. Карсавина улыбнулась ему и сама удивилась, что похвала его оказалась так приятна ей.

— Ты еще не знаешь мою Зиночку, — сказала Ляля с искренним восторгом, — она вся звучная и красивая.

— Ишь ты! — удивился Иванов.

— Право, — точно оправдываясь, настаивала Ляля, — голос у нее звучный и красивый, сама она — красавица, стихи у нее звучные и красивые… и даже фамилия — красивая и звучная!

— Ух ты, боже мой! Шик, блеск и аромат, будем так говорить! — восхитился Иванов. — А впрочем, я с этим совершенно согласен.

Карсавина смущенно краснела и смеялась, радуясь похвалам.

Пора домой! — резко сказала Лида, которой были неприятны похвалы Карсавиной. Она считала себя и красивее, и интереснее, и умнее ее.

— А ты не споешь? — спросил Санин.

— Нет, — сердито ответила Лида, — я не в голосе.

— И в самом деле — пора, — согласился Рязанцев, вспоминая, что завтра надо рано вставать, ехать в больницу и на вскрытие.

А всем остальным было жаль уезжать.

Когда ехали домой, все были молчаливы и чувствовали удовлетворенную томную усталость.

Опять, но теперь уже невидимая, щелкала по ногам степная трава, смутно белела позади поднятая колесами пыль и быстро ложилась на белую дорогу. Поля, голубоватые от лунной дымки, казались ровными, пустынными и бесконечными.

VII

Дня через три, поздно вечером, Лида вернулась домой усталая и несчастная. У нее была тоска, куда-то тянуло, и она не знала и знала — куда.

Войдя в свою комнату, она остановилась и, сжав руки, долго, бледнея, смотрела в пол.

Лида вдруг с ужасом поняла, как далеко зашла, отдавшись Зарудину. Она впервые почувствовала, что с того непоправимого и непонятного момента, в этом, очевидно, бесконечно ниже ее, глупом и пустом офицере появилась какая-то унизительная власть над нею. Она теперь не могла не прийти, если он потребует этого, уже не играла, по своему капризу, то отдаваясь ею поцелуям, то отстраняя и смеясь, а безвольно и покорно, как раба, отдавалась самым грубым его ласкам.

Как это случилось, она не могла понять: так же, как всегда, она владела им, и ласки его были подчинены ей, так же было приятно, жутко и забавно, и вдруг был один момент, когда огонь во всем теле ударил в голову каким-то беловатым туманом, в котором потонуло все, кроме жгучего, толкающего в бездну любопытного желания. Земля поплыла под ногами, тело стало бессильно и покорно, перед нею остались только темные, горящие, и страшные, и бесстыдные, и влекущие глаза, ее голые ноги бесстыдно и мучительно страстно вздрагивали от властного прикосновения обнажающих грубых рук, хотелось еще и еще этого любопытства, этого бесстыдства, боли и наслаждения.

Лида вся задрожала от этого воспоминания, повела плечами и закрыла лицо руками.

Она, пошатываясь, прошла через комнату, открыла окно, долго глядела на луну, стоявшую прямо над садом, и слушала, сама того не замечая, певшего где-то далеко, в соседних садах одинокого соловья. Тоска ее давила. В душе была странная и мучительная смесь смутного желания и тоскующей гордости, при мысли, что она испортила себе жизнь для пустого и глупого человека, что ее падение глупо, гадко и случайно. Что-то грозное начало вставать впереди. Она старалась разогнать набегающие тревожные предчувствия будущего упрямой и злой бравадой.

«Ну сошлась и сошлась! — сжимая брови и с каким-то болезненным наслаждением произнося это грубое слово, думала она. — Все это пустяки!.. Захотела и отдалась!.. А все-таки была счастлива, было так… — Лида вздрогнула и, вытянув вперед сжатые руки, потянулась. — И было бы глупо, если бы не отдалась!.. Не надо думать об этом… все равно не вернешь!»

Она с усилием отошла от окна и стала раздеваться, развязывая шнурки юбок и спуская их тут же на пол.

«Что ж… Жизнь дана только один раз, — думала она, вздрагивая от свежего воздуха, мягко касавшегося ее голых плеч и рук. — Что я выиграла бы, если бы дожидалась законного брака?.. Да и зачем он мне?.. Не все ли равно, неужели я настолько глупа, чтобы придавать этому значение… Глупости!..» Вдруг ей показалось, что и в самом деле все это пустяки, что с завтрашнего дня всему этому конец, что она взяла в этой игре то, что в ней было интересного, а теперь вольна, как птица, и впереди еще много жизни, интереса и счастья.

— Захочу — полюблю, захочу — разлюблю… — тихо пропела Лида и, прислушиваясь к звуку своего голоса, с удовольствием подумала, что у нее голос лучше, чем у Карсавиной.

— Да все глупости… Захочу, так и черту отдамся! — с грубым и внезапным для нее самой порывом ответила вдруг она своим смутным мыслям, и, закинув голые руки за голову, сильно и порывисто выпрямилась, так что грудь вздрогнула.

— Ты еще не спишь, Лида? — спросил голос Санина за окном.

Лида испуганно вздрогнула, но сейчас же улыбнулась, накинула на плечи большой платок и подошла к окну.

— Как ты меня испугал… — сказала она. Санин подошел и положил локоть на подоконник. Глаза у него блестели, и он улыбался.

— Вот это уже напрасно! — весело и тихо сказал он. Лида вопросительно повела головой.

— Без платка ты была гораздо лучше… — пояснил он так же тихо и выразительно.

Лида недоумевающе повернулась к нему и инстинктивно завернулась плотнее в платок.

Санин засмеялся. Лида смущенно облокотилась грудью на подоконник и выставила голову за окно. Санин дышал ей в щеку.

— Ты — красавица! — сказал он.

Лида быстро взглянула на него и испугалась того, что почудилось ей в выражении его лица. Она порывисто отвернулась в сад и всем телом почувствовала, что Санин смотрит на нее как-то особенно. И это показалось ей так ужасно и гадко, что у нее похолодело в груди и вздрогнуло сердце. Точно так же на нее смотрели все мужчины, и это нравилось ей. но с его стороны почему-то было невероятно, невозможно. Она сделала над собой усилие и улыбнулась.

— Я знаю…

Санин молчал и смотрел на нее. Когда она облокотилась на окно, рубашка и платок опустились и сбоку была видна верхняя часть освещенной луной белой и неуловимо нежной груди.

— Люди постоянно ограждают себя от счастья китайской стеной, — сказал Санин, и его дрожащий и тихий голос был странен и еще больше, почти до ужаса, испугал Лиду.