Народ темный у нас, принесть-то все принесли, но и заначили немало. И так боялись, что грозный старец дознается, что спрятали даже от своих мужиков. Тут праздник подошел, выпили мужики по чарке, по другой, по третьей, а по четвертой-то и нетути, все крепкий духом старец Канарей забрал. Нахмурились мужики, да где ж против святого человека попрешь, давайте, говорят, на сухую закусывать, ему нужней видать, вона что в избе его творится. А в той избе и правда, страх Божий, то шум гам, не иначе - воюет старче с нечистыми, то песни бесовские, видать прельщают враги человека святого, а то полдня тишь стоит, должно - старец молитвы творит. Короче, закусили мужики, беседу побеседовали, ан глядь, праздник, вечер, а ни единого бесеныша не видать. То-то возрадовались все, а особливо те хозяйки, что зелье заначили, знать не проведал старец. И бесов повыгнал и запас в хозяйстве остался.

Но не по их сталось.

Две недели не выходил отец Канарей из избы. Через неделю пошла Варька-вдова ему припас състной отнести. Вернулась вся в слезах. Зашла, говорит, а отец-то родной спит среди дня, да прям на полу, ишь как умаялся, за нас грешных с лукавым сражаючись. И был-то невелик телом, а нынче и вовсе плоть умертвил аскезою. Но духом крепок, истинно святой человек. А как вышел старец из своей избы, так все наши души грешные насквозь прозрел. Лукавите вы, говорит, хозяюшки, много зелья по погребам прячете, да себе же во вред. Вижу я чертей здесь рати неисчислимые. Всех повывести не по моим грешным силам, но покуда я с ими воюю, вас они не тронут. А как же мне воевать, коли вы, греховодницы, зелья не несете, в подполах прячете. Я вот пойду, пожалуй, по тропиночке, авось Господь приведет к людям праведным.

А народ-то увидал, что без чертей куда как лучше живется, ну мы всем миром к нему в ноги и упали: не покинь нас в беде, отец родной, одному тебе верим и все как скажешь сделаем.

С той поры и пошла у нас новая счастливая жизнь, один старец за нас мается; две недели затворничает, с бесами ратится, недельку отдохнет, тоже ведь нельзя живому человеку без отдыха при таких трудах небывалых.

Вот какой у нас человек святой. Уж если такой благословит, быть тебе, добрый молодец, грозой всех хармудар. Ну ступай, ступай, второй чарки не налью, а то кормильцу, как воротится, не хватит, а вожжи-то вон они, как раз под десницу ему на стене прилажены.

На том и пошел со двора Степаныч.

Пошел себе, да и думает, - нечто мне, добру молодцу, страшно с одной околицы села, до другой пройтить. Пойду себе, коли старцеву избу не найду, горе мне, православному, а ежели найду, горе вам, местные жители. Однако, вспомнил про молодуху околичную и акстился, соколик. Чай, не нечистая сила, местным то, поди, горя не сделаю.

А, елико скромен был, ничьих грез не имаючи, тихохонько Степаныч в окольную избы взошел, дабы спящего хозяина не будить. Восходит, а сам то и думает: "Ох, и верно же говорят, что крепок духом Отец Канарей. Столь крепок, что и огурчиком не худо бы закусить, как взойдешь". Думал отрок оглядется, да где там, темна изба, ни зги не видать. Ну да доброму молодцу и Мать-землица в чистом поле - постель, а уж избушка-то с полами деревянными и вовсе - палаты княжеские.

Свернулся Степаныч калачиком (а, вернее, кренделем о шести пудах), попону под голову - и спать.

И снится Степанычу сон, что пошел он ратиться без благословения и полонили его хармудары поганые. И самый главный распоганый хармударище, со страшной рожей деда Грини-самогонщика, не велит его смертью казнить, а велит посадить в нужник (прям туда, по самую шею) и ну над отроком

глумиться. Попался, кричит, нечистая сила, вот ужо я тебя, вражину, святой водицей изведу. А Степаныч изобиделcя, ты, говорит, злой хармударин, совсем ума лишился, меня-ли крещеного, тебе поганцу святой водой пугать, да и не пахнет ей у тебя, идолопоклонника, а пахнет как раз наоборот, как

в сортире и положено. Аж взвился хармударий князь, это у меня-то сортир, это я-то идолопоклонник, и как даст отроку промежь глаз, и так-то сильно приложил, что аж проснулся Степаныч.

Глядь, стоит пред ним старче гневный, глазами молнии мечет (оченно красные глаза от молний-то), а сам худой, что вешка рыбацкая. Уразумел тогда отрок наш, что это он спросонок святого старца, отца Канарея изругал заместо хармударина и сильно усоромился. Пал в ноги святому человеку ("Ох, и крепок же духом старец", - сызнова подумалось) и возгласил:

- Не гневись, отче. То сны греховные от души мятущейся. Яко не брезгуешь, отведай из чаши умиротворительной, - и достает из-за пазухи флягу заветную, что крестный в дорогу дал (да и верно поведал крестнику, что никто из набольших не зобидит, коли предложишь сею).

Умиротворительная - дело святое. Раз предложено - не рекись. Протянул отец Канарей руку (а вернее, простер десницу), принюхался ... да и осушил в полглотка, только крякнул ленивообразно. После молвил скупо:

- Милую, отрок. Про себе изреки.

Уж ли рассаказать, сколь многоречиво взялся Степаныч ведать. И про сиротство свое, и про хармударью напасть, про жизнь, про дорогу; как на исповеди. Старцу лепо, уж скоро и благословил бы, и пошел бы благословленный Степаныч ратиться (и так, ведь, пошел), и извел бы невесть сколько окаянных хармудар ( и так, ведь, извел), ан задал отрок вопросик шалый, да и переменилась ему судьба, путь-дороженька:

- А что, батюшка, дура-баба баяла будто нечистая сила у вас в Калдырево пошаливает. Ан, воля твоя, все село наскрозь я прошел, а и не увидал ни единого чертененыша.

За самую душу взял старика этот немудреный вопрос. Уж и разговорился же он. Только слушать поспевай. И не то, чтобы растрещался старец, как, бывало бабка Марфа, свежие сплетни рассказываючи, нет, говорил он степенно и, порой, столь наукообразно, что бедный Степаныч не все и постигал, да не перебивать же святого старца. По всему выходило, что бесов таки ж в Калдырево тьма, а не заметил их Степаныч из-за отроческого простодушия и ихней собственной зловредной природы (небось, как не хочешь, так они и явятся, а молодого, да неопытного могут и до икотки, и до смерти напужать ). Много еще чего старец Канарей говорил и даже показать нечистых обещал. Отрок наш, за столь чудною беседой и не заметил, как старец его за стол усадил и по третьей уже наливает. Чарки в Канареевой избе истинно кулацкие были ( в том смысле, что в чарку легко бы влез преизрядный Степанычев кулак ), тарелки тоже были немалые, да, вот беда, все пустые или зело измаранные, ан все ж пустые. Так что, посля третьей Степанычу уж и чертенячий хвостик показался.

Повеселел Степаныч, подле святого-то человека на чертей не страшно смотреть. Чай, не один в чистом поле. Врешь, лукавый, не возьмешь.

- Так как же ты их гоняешь, батюшка?

- Что, узрел, - усмехнулся старец, - А тем, что в руку попадет, тем и гоняю. Была б рука праведная, лукавому и того довольно. Ан не спеши, чего ж налитого не пьешь.

И верно, глядит Степаныч, а чарка-то полнехонька. Не забыл старец за разговором подлить, все поспел, истинно святой человек.

А уж как выпили, взялся отец Канарей за богоугодное дело. Да так резво, что

у отрока нашего изба вдвое быстрей перед глазами закрутилась (а ведь сказать надобно, что и так уж крутилась весьма споро). Но смотреть любо-дорого: хватил табуретом по столу, тарелки - по разные стороны, а на них бесенят дюжины две сидело (большие тарелки-то), а старец уж ухватом в печь, а оттель - черти, что искры, а Канарей тем же ухватом Степанычу прям по маковке, тут уж у отрока из глаз искры, что черти из печи. Спохватился он "что ж я расселся, да любуюсь, как святой человек с нечистью ратится, вона уже и на голову мою полезли, хорошо старец уберег". Как раз, глядит, отец Канарей в углу у печи упал, заплели ему ноги бесы, сверху целой тьмой насели и встать не дают, а ухват-то старца, в аккурат, об молодецкую голову переломился.

- Держись, старче! - вскричал отрок, вспомнил Канарееву науку, пошарил наугад, что в руку попадет и какое-то поленце нащупал, взялся поухватистее и решил аккуратненько нечистую силу со святого человека смахнуть.