В ту ночь, когда она во всем призналась Уиллису, в ту, такую сейчас далекую ночь она спросила:

— Ну, и что теперь? Ты меня выдашь?

Он не знал, что ответить.

Он был полицейским.

И он любил ее.

— Кто-нибудь знает, что его убила ты? — спросил он.

— Кто? Аргентинская полиция? С какой стати им заниматься убитым сутенером? Впрочем... Ведь я же удрала из конюшни, да и сейф оказался открытым, и куча денег уплыла, так что они может быть, и вычислили, что преступницей являюсь я, — кажется, это слово вы используете?

— Есть ли ордер на твой арест?

— Не знаю.

И снова тяжелое молчание.

— И что же ты собираешься делать? — спросила она. — Звонить в Аргентину? Выяснить, выписан ли ордер на арест Мэри Энн Холлис, личности, которой даже я уже не знаю? А, Хэл? Ради Христа, я люблю тебя, я хочу быть с тобой вечно, я люблю тебя, Господи, я люблю тебя, что ты хочешь делать?

— Не знаю, — ответил он.

Он все еще был полицейским.

Но каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, его бросало в холодный пот, и каждый раз он надеялся, что это не полицейский инспектор из Буэнос-Айреса, желающий сообщить ему, что следы убийства привели в этот город и они ведут приготовления к экстрадиции[4] женщины по имени Мэрилин Холлис.

В такую ночь, как эта, легко забыть свои страхи.

Легко позабыть, что есть тревоги, которые никогда тебя не покинут. В самом начале одиннадцатого город был залит ярким светом. Насколько Уиллис мог себе представить, так выглядит весна в Париже: он никогда там не бывал. Но было здорово похоже на Париж, и действительно пахло весной, самой благоуханной из всех весен, которые ему довелось пережить. Едва он и Мэрилин вышли из ресторана, легкий ветерок подул из Гровер-парка. Они оба улыбнулись. Он остановил проезжавшее такси и попросил водителя ехать в пригород дорогой, пролегающей по парку. Они все еще улыбались, держась за руки, как подростки.

Харборсайд-Лейн, где находился дом, принадлежавший Мэрилин, был расположен на территории 87-го участка — район, конечно, не столь привлекательный, как Сильвермайн-Овал, но соседство было довольно милым, по крайней мере, если сравнивать с остальной частью участка. Дом 1211 стоял в ряду зданий, построенных из коричневого кирпича, изукрашенных на недоступной высоте надписями, сделанными распылителем. Стальные ворота в правой части здания охраняли въезд во двор, ведущий к гаражу, стоявшему примерно в пятидесяти футах от мостовой. Окна цокольного и первого этажей были забраны решетками, колючая проволока с крыши перекрывала второй этаж. На табличке рядом с кнопкой звонка красовались два имени: «М. Холлис и X. Уиллис».

Уиллис заплатил водителю, добавив великолепные чаевые: это была такая ночь! Мэрилин отпирала переднюю дверь, когда машина была уже у поворота. Она повернула за угол и исчезла из виду, шум двигателя постепенно слабел, слабел и совсем затих. На мгновение улица, маленький парк через дорогу погрузились в тишину. Уиллис глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над головой мерцали звезды. Ночь Пиноккио. Он уже ждал, что сейчас Джимми Крикет вприпрыжку подойдет к ним по тротуару.

— Хэл?

Он обернулся.

— Ты идешь?

— Как красиво! — сказал он.

Позже он вспомнит, что это были последние слова, которые он произнес перед тем, как зазвонил телефон. Последние слова перед началом ужаса.

Он вошел в дом, захлопнул дверь и запер ее на замок. Прихожая и гостиная были отделаны красным деревом. Старые мощные деревянные балки тянулись под потолком. Мэрилин стала расстегивать блузку, поднимаясь на второй этаж по лестнице с ореховыми перилами. Уиллис пересекал гостиную, развязывая галстук и расстегивая верхнюю пуговицу своей сорочки, когда вдруг зазвонил телефон.

Он машинально взглянул на часы, подошел к телефону, стоявшему на столике, и снял трубку.

— Алло, — сказал он.

Легкое колебание на том конце линии.

Мужской голос произнес:

— Perdoneme, senor[5].

И послышался сухой щелчок.

«Алтарь» был обнажен.

«Алтарем» служила двадцатисемилетняя женщина, лежавшая на спине на возвышенном ложе. Оно было покрыто черным вельветом и по форме напоминало трапецию. Голова ее покоилась на суженном краю этой геометрической фигуры, ее длинные светлые волосы ниспадали на подушку из черного шелка. Белое на черном, ее ноги были раздвинуты и свешивались с основания трапеции, руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты.

Между обнаженных грудей лежал массивный серебряный диск на тяжелой цепочке из того же металла с рельефным изображением священного знака Бафомета, черного козла. Такая же картина висела позади женщины на стене; в центре и в пяти лучах перевернутой пентаграммы виднелись рога, уши, морда и борода.

Дым от факелов, украшавших этот дьявольский символ, поднимался к сводчатому потолку ныне заброшенной церкви. Дым от свечей, зажатых в руках женщины-"алтаря", воспарял к старым деревянным балкам, которые столько лет пересекались над алтарем мраморным, а не созданным из плоти.

Месса началась ровно в полночь.

Сейчас, когда был уже час ночи, священник стоял между раздвинутых ног «алтаря» спиной к женщине и лицом к своей возбужденной пастве. На нем было черное платье с расшитыми черными шелковыми нитками сосновыми шишками, которые в совокупности образовывали контур фаллоса. По обеим сторонам платья шли разрезы до пояса, приоткрывавшие мускулистые ноги и бедра священника. Здесь собрались отпраздновать день изгнания. Двадцать минут назад во время части канона они разделили между собой содержимое серебряной чаши, которую поднес священник. Сегодня в чаше было не обычное темно-красное вино, символизирующее кровь Христову, а нечто другое, именуемое экстази, — сильнодействующий галлюциногенный наркотик. Капсула экстази стоила двадцать долларов. Сегодня ночью здесь собрались, по меньшей мере, двести человек, в большинстве своем молодежь, и каждый проглотил по капсуле тотчас после завершения третьей части мессы. Целуя женщину-"алтарь", ее гениталии, священник декламировал вечные слова: «Сатана — владыка храма, хозяин мира, он приносит мне радостную новость, восхвалим сатану, приветствуем сатану!» И все воскликнули: «Приветствуем сатану!», а девочка-прислужница, подойдя к «алтарю», отдала свои одежды священнику, оставшись обнаженной. Мальчик-прислужник подставил серебряную чашу, чтобы собрать ее мочу; и священник, погрузив в чашу фаллосообразное кропило, стал кропить свою паству мочой ребенка. Если ты жаждешь, приди к владыке-сатане, если ты хочешь разделить влагу жизни, хозяин ада даст ее тебе. И он передал в толпу другую чашу — с капсулами экстази, кое-кто запивал капсулы густым красным вином, которое разносили дьякон и один из его помощников, шестьдесят один человек умножить на двадцать баксов получается тысяча двести с мелочью.

Справа от «алтаря» сейчас стояла девочка-прислужница.

Симпатичная маленькая блондинка, всего лишь восьми лет от роду, ее мать сегодня вечером служила «алтарем». Девочка уже одета во все черное, как и ее отец, сидевший среди других, опьяневших прихожан и испытывающий непомерную гордость от того, какие важнейшие роли в сегодняшнем ритуале играли его жена и дочь. Мальчику-прислужнику было только семь. Он стоял слева от женшины-"алтаря" и широко раскрытыми глазами смотрел на светлый пучок над местом соединения ее ног. Священник уже готовился приступить к пятой и последней части мессы, именуемой «отречением», особенно важной сегодня, поскольку 24 мая христиане праздновали Вознесение — день, когда, согласно их верованиям, тело Иисуса Христа вознеслось на Небеса. Но здесь, в этих стенах такое событие отмечалось как изгнание Иисуса из ада.

Священник держал хлебец церковного причастия, освященный в церкви в другой части города и украденный оттуда во время утренней мессы одной из поклонниц дьявола; чтоб уберечь хлебец от возможного попадания ее слюны, ей заранее помазали рот квасцами. Он зажал хлебец большим и указательным пальцами левой руки, насмешливо поклонился ему и произнес: «Я показываю тебе тело Иисуса Христа, забвенная, претендующая на трон сатаны, монарха рабов, искусителя баловней судьбы, бредущих, спотыкаясь, на вечные муки!» Он повернулся лицом к женщине-"алтарю" и спиной к сообщникам, поднятой правой рукой изобразил рога, левой рукой протянул хлебец к символу козла на стене.