— Если хотите знать, — сказал он, — в этом мире полным-полно набожных людей, которые не совсем в уме. И кое-кто из них может броситься с ножом на человека. Я не говорю, что Артур Л. Фарнс, этот пижон, и есть тот чокнутый, который прикончил священника, но я полагаю, что, когда вы получаете такое письмо, — тут может пахнуть смертельной угрозой, вот что я говорю! И мы будем очень тупыми копами, если прямо сейчас не постучим в дверь этого малого, это мы должны сделать.

— Согласен с тобой, — ответил Карелла.

Скайлеру Лютерсону хотелось узнать, кто из его учеников намалевал распылителем перевернутую пентаграмму на воротах Святой Екатерины.

— Потому что, видите ли, — говорил он, — я не хочу, чтобы здесь появились полицейские.

Его настоящее имя вовсе не Скайлер Лютерсон. Его имя — Самуэль Лидс — вообще-то достаточно приятное, может, за исключением того, что «Самуэль» похоже на имя пророка из Ветхого Завета (меньше всего на свете хотел бы он этого сходства), а «Лидс» созвучно названию индустриального города на севере Англии. Его пра-пра-прадедушка в самом деле торговал в Лидсе скобяными изделиями до того, как перебрался в Америку, но это была история древнего мира, а Скайлер решил отметиться в новой истории более причудливо.

Он выбрал себе имя «Скайлер» не потому, что оно по-голландски означало «ученый» или даже «мудрый человек» (на самом деле он совершенно не знал голландского), а потому, что оно звучало как «небо»[12], как небеса над головой или царство Бога, из которого однажды выпал ангел. Разве не сам сатана был бесцеремонно изгнан с небес, сброшен с верхней стратосферы в огненные глубочайшие глубины? А разве сатана не известен в то же время как Люцифер, чье имя Самуэль Лидс не мог присвоить из скромности поклонника, но мог повторить хотя бы аллитеративно[13]... Люцифер, Лютер... и как-то срифмовать... Люцифер, Лютерсон... фамилия, достигающая в ретроспективе величия... Лютерсон, сын Лютера, сын Люцифера, глава церкви Безродного, восславим сатану!

Неплохо для мальчишки девятнадцати лет! А именно столько было старине Скайлеру, когда он основал свою церковь в Лос-Анджелесе. Сейчас ему уже тридцать девять. Все это происходило двадцать лет назад, в дни детей цветов, помнишь, Мод? Когда все проповедовали любовь. Кроме Скайлера Лютерсона из церкви Безродного, где меж раздвинутых ног разных добровольных «алтарей» он проповедовал противоположность любви, он восхвалял ненависть, выжигая гнойник за гнойником горяче-белым отвращением своего семени. Поклонение сатане состояло в обучении противоположному в превращении обратной стороны в лицевую. Любовь через ненависть. Принятие через отрицание. Свет через тьму. Добро через зло.

Даже внешний вид, который он тщательно продумывал, соответствовал догматам его вероучения! Конечно же, не для него этот бутафорский вид бородатого дьявола с дугообразными бровями, и не для него эти малиновые шелковые одежды и остроконечный колпак. Кто он в конце концов — истинный и святой служитель церкви, всей душой преданный дьявольскому, или просто ряженый на празднике Хэллоуин?[14] Или еще такая проблема: должен ли Дьявол явиться человеку как Дьявол, или в своем бесконечном зле и коварстве он должен принимать какое-то иное обличье? А тем более: должен ли сын сатаны — сын Люцифера, Лютерсон! — задирать свои земные штаны и выставлять напоказ мохнатые лодыжки и раздвоенное копыто? Надо ли ему демонстрировать неверующим свои желтые глаза, подобные маякам? Должен ли он извергать жуткий запах серы и писать через ноздри, изрыгать багровую блевотину в лица дураков, будет ли это выглядеть достоверно и правдоподобно и похоже ли будет на сына владыки сатаны и слуги его?

Скайлер Лютерсон был блондином.

Голубоглазым.

Он начал тренироваться с тяжестями во время коротких прогулок, когда отбывал срок в колонии для несовершеннолетних преступников в Калифорнии, еще до того, как сменил имя. И до сих пор три раза в неделю разминался в гимназии возле церкви. И как результат тело его было стройным, гибким, мускулистым.

Его нос можно было бы назвать греческим, не будь он сломан в нескольких местах, а произошло это там, где, отбывая заключение, белокурый, с пухлыми, как у новорожденного, щеками Скайлер Лютерсон был вынужден защищать свою задницу от старшего, более рослого парня, решившего попробовать ее любой ценой. Под «любой ценой» не подразумевалась, правда, разорванная селезенка, которую тот заработал себе после того, как разбил Скайлеру его еще формирующийся нос и заявил о своем желании сделать его своей «личной кошечкой». Будущий Скайлер Лютерсон воспользовался немудреным способом, чтобы охладить его страсть: выхватив железный прут из груды хлама в столярной мастерской и орудуя им как бейсбольной битой. С тех пор переросток никогда его не беспокоил. И другие — тоже.

У Скайлера был широкий женоподобный рот, украшенный полной нижней губой, как у сирен киноэкрана, и тонкой верхней — как у политика. У него были даже белые зубы: «Чтобы лучше съесть тебя, моя дорогая!» Не важно, что они были под коронками! Когда он улыбался, врата его адских палат широко распахивались, и оттуда манила вечная ночь...

Сейчас он улыбался, желая знать — точно, — кто нарисовал пентаграмму на церковных воротах.

Он говорил неторопливо и четко.

— Так кто же намалевал пентаграмму на этих долбаных воротах? — спросил он.

Через непристойность — к чистоте!

На него глядели трое.

Две женщины и мужчина. Обе женщины не раз служили ему «алтарем». Через сатану Скайлер познал их интимно. Мужчина так же интимно познал их через ритуалы сатанинского блуда, которым заканчивался каждый обряд отречения. Одну из женщин звали Ларами, другую — Корал. Имена, конечно же, ненастоящие. А мужчину звали Стенли. И это было его настоящее имя; какой дурак захочет сменить свое имя на Стенли, если он только не собирается стать стоматологом? Стенли был платным церковным дьяконом. Ларами и Корал были послушницами и, по существу, не получали платы, но деньги все равно каким-то образом прилипали к их рукам. Ларами была чернокожей, Корал — белой, а Стенли — испанцем; так сказать, настоящие Объединенные Нации! Вместе они ломали голову, кто же оказался настолько туп, чтоб изукрасить пентаграммой врата церкви?

— Все дело в том, — сказал Скайлер, — что патер мертв.

Стенли покачал головой. Не от печали, а с испугом: священник в самом деле мертв, а кто-то нацарапал пентаграмму на воротах Святой Екатерины! У Стенли была массивная голова, покрытая рыжевато-коричневыми спутанными волосами, отчего он был похож на пожилого льва, и покачивание головой у него выходило весьма величественно.

— По правде говоря, нам скрывать нечего, — заявил Скайлер.

Обе женщины кивнули в знак согласия — этакая симфония черно-белого единства. На Корал были надеты шерстяная юбка с треугольным рисунком и белая крестьянская блузка, она была без лифчика. Длинные светлые волосы, такие же голубые, как у Скайлера, глаза и курносый нос, густо посыпанный веснушками. Ларами была в облегающих джинсах, сапогах и свитере. Это была высокая, потрясающе симпатичная женщина рода масаи, чудесным образом очутившаяся в большом жутком городе. Рядом с ней Корал больше походила на домохозяйку из прерий. Между прочим, именно ею она и была до того, как переехала на Восток и вступила в церковь Скайлера. Женщины напряженно думали. Какой же балбес мог нарисовать пентаграмму на воротах в церковный двор? Это был жгучий вопрос текущего дня.

— Послушайте, — сказал Скайлер. — Допустим, полиция начнет задавать те же самые вопросы, что и этот долбаный поп. Допустим, они придут сюда и захотят узнать, например, глотаем ли мы таблетки во время мессы? Мы всегда должны отвечать, что во время наших служб мы не принимаем экстази или что-либо в этом роде. Кстати, наши службы носят частный характер, вот так-то, и закрыты для публики, не имеющей на них приглашения. Так мы должны отвечать этому долбаному попу! Но тогда здесь появится это полицейское дерьмо, они будут шнырять тут с ордерами и всякой всячиной, выписывать то или это, просто из принципа ломая нам кайф, а это копы умеют делать отлично! Ведь они могут просто вообразить своими короткими мозгами, что если кто-то нарисовал пятиугольник на этих трахнутых воротах, то он же мог и прикончить священника! И набросятся на нас, как саранча!