Разумеется, они предпочли бы песок, снег, даже грязь; проклятые камешки трещали под ботинками, что твои хлопушки. Сыщики передвигались быстро, четко, грудь в грудь. И тихо-тихо, если бы не проклятый гравий. Они шли шеренгой ко входу, к голубой двери. Едва Карелла и Уэйд достигли первых ступенек лестницы, как грянули выстрелы.
Сыщиков сдуло, как летучих мышей, в кустики по обе стороны лестницы, одного — вправо, другого — влево... Еще три выстрела... Одинокий Охотник и Тонто откатились от дорожки к газону, напрягшись, ожидая, что дальше последует.
Очередной выстрел прозвучал почти сразу же, но теперь они увидели, откуда велся огонь: желтая вспышка в темном окне слева от входа; затем послышался рев мощного пистолета, выплевывающего пули в темноту; сначала желтизна, потом звук — «бамм», в четвертый раз, пятый. Потом опять тишина.
Либо Долли ошибочно сообщила, какую комнату они снимали либо Сонни и Диз перебрались в нижнюю.
Вот о чем думали полицейские.
Им и в голову не пришло, что Долли просто-напросто могла их надуть...
— Не стрелять! — завопила она. — Они меня тут держат!
— У, дерьмо! — проворчал Уэйд.
И делом-то занимались всего минуты три, а уже создалась ситуация с захватом заложницы.
* * *
Все, абсолютно все вышли из «муниципалки», жилья для бедных, дабы не упустить Грандиозное Ночное Шоу. А ведь в то же самое время передавали по телевидению «Дракулу-2», да еще в жару, да в разгар августа. И потом сцена вовсе не была каким-нибудь огромным чикагским многолюдным небоскребом с остановившимися лифтами или набитым пассажирами вашингтонским аэропортом... И на что здесь, скажите, вообще было смотреть? Да, извините, паршивый домишко, неминуемая жертва бульдозера. Чтобы освободить место для еще одной такой же «муниципалки» для неимущих. Чем особенно любоваться-то? Не тысячью богачей, застрявших в лифтовых кабинах, и не сотнями мающихся щеголей-авиапассажиров... А были здесь всего-то два негодяя из столицы страны, которая по статистике убийств прочно удерживала первое место в мире, и шестнадцатилетняя заложница, каковая ухитрялась быть одновременно и кладбищенской «прости-господи», и патентованной жертвой крэка. Но ее жизнь была поставлена на карту... Карелла это знал. Не Долли Симмс убивала его отца. Сонни Коул и Диз Уиттейкер сварганили это сообща. И поскольку Долли находилась теперь в лапах этих убийц, — нет, вы только подумайте, как, леший ее возьми, она сподобилась здесь очутиться! — полиция просто не могла ворваться и взорвать этот гадючник.
Толпа нарастала с поразительной быстротой. Ясное дело, все могло закончиться и миром, как в доброй сентиментальной песенке «Мой домик в прериях», но — кто знает? А пока было значительно интереснее вообще выбраться на улицу, — там ощущалось хоть какое-то дуновение ветерка, — нежели поджариваться в кирпичной коробке о восемнадцати этажах... К часу ночи 1 октября дом был окружен со всех сторон, и полицейские щиты-баррикады расставлены неровным четырехугольником в тщетной попытке навести хоть какой-то порядок среди армии зевак.
На сцене фигурировали два грузовика Службы чрезвычайных происшествий, и, кроме них, почти сорок бело-голубых полицейских авто как военные повозки окружали дом; возле каждой — сонм полицейских в форме и в цивильном. Притащили также электрогенератор, лучи которого освещали все углы дома, но в основном фасад. А в кустиках у лесенки входа затаился, пригнувшись, сам инспектор Брэди, он старался вступить в переговоры с осажденными. До этого Брэди уже использовал троих парламентеров. Первым двоим чуть головы не оторвало. Никто теперь и носу не хотел высунуть.
Долли Симмс сидела на подоконнике, свесив ноги внутрь комнаты, уставясь на лучи прожекторов.
Только она и была на виду.
Двое мужчин прятались в глубине дома, подальше от окон.
Задача номер один состояла в том, чтобы кто-нибудь из них подошел к окну. А Долли твердила, что уж лучше бы никто из осаждавших и не подумал выстрелить. Она нисколько не выглядела напуганной. Один из «переговорщиков» доложил, что она буквально обалдела под воздействием наркотиков. Неудивительно.
Проповедник уже опять был тут, занимаясь тем, что он умел делать лучше всего, а именно: приводить толпу в неистовство. Он прохаживался за щитами, размахивая длинными черными патлами, сверкая золотом цепей и цепочек, держа свой неизменный горн-рупор наготове. Он то и дело втолковывал толпе, что если белая девушка вопиет о насилии, то всегда в этом обвиняют первых же попавшихся афроамериканцев...
— ...Возьмите, к примеру, случай с невинной белой девственницей по имени Таван Броули, помните? Ее изнасиловала визжащая орава белых, которые потом орали: это ниггер, это сделал ниггер.
— Да, да! — поддержала его жиденьким хором кучка джентльменов в темных костюмах с красными галстуками.
— ...Они не только орали, — продолжал Проповедник, — но и вывели с помощью экскрементов это слово на юном изнасилованном теле, и, конечно же, полностью белая система юстиции объявила невиновными этих насильников и мародеров, зато заклеймила Таван как лгунью и шлюху...
Он орал в свою иерихонскую трубу так зычно, что полицейские не слышали друг друга.
— ...И что же мы имеем сегодня, братья и сестры? Мы имеем настоящую проститутку, убежденную, с лицензией на поставку белого живого мяса. И она завлекла в свои сети двоих наших афроамериканских братьев, затащила их в ловушку, которую сама же смонтировала! Вот почему здесь собрались столь грозные и могущественные полицейские силы со всего города. Вот почему перед нами разыгрывают сегодня эту комедию, этот цирк. Для того, чтобы и дальше преследовать, прибивать к позорному столбу цвет юности черной Америки!..
Ребятишки бегали туда и сюда, но непременно тщась попасть в камеру с улыбочкой на личике. Уоу! Смотрите меня на экранах завтра утром... В одном отношении Проповедник был прав: действительно, здесь царила словно бы некая атмосфера цирка, но вовсе не потому, что кто-то жаждал именно фокуснического задержания парочки убийц. Нет, воздух был переполнен возбуждением, сродни тому, что, очевидно, ощущалось на гладиаторских дренах Древнего Рима: уж если там и были у кого-нибудь шансы выжить, то разве что у львов... Никто в этих преисполненных низменной злобой кварталах не верил, что кто-нибудь выберется из здания живым, а иначе зачем бы здесь ошиваться целой дивизии «легавых»? Черный, белый, какая разница, кто там был внутри: уже и так, считай, отрубленный кусок, мертвятина. Вот о чем думала уличная толпа, независимо от пола, цвета кожи, религии. Кардинальный вопрос состоял только в том, когда это произойдет. Таким образом, подобно древнеримским зрителям, ждавшим, когда же лев или тигр откусит чью-нибудь руку или ногу, а лучше всего — голову, толпа довольно степенно млела под укрытием полицейских баррикад, терпеливо ожидая: главное — не пропустить момента самого убийства. И страшных, ужасающих взрывов, как в сериале «Экс-терминатор», жизненных реальных фейерверков вполне смертельного огня, что может скрасить такую бесцветную житуху... Вряд ли кто-нибудь прислушивался к неистовствовавшему Проповеднику, за исключением типов в смокингах с галстучками, которые одобрительно улюлюкали после каждой его тирады. Глаза всей публики были устремлены на женщину, съежившуюся в кустах и объясняющуюся с красноволосой девицей, сидевшей в окне, затопленном волной киносвета.
Проблема заключалась в том, что никто не мог установить контакт с захватчиками. В комнате не было телефона, и полиция была неспособна с помощью телефонной компании «зацепить» линию, контролировать ее, переговорить с Сонни или Дизом, либо со звонящими туда со стороны.
Проблема вторая состояла в том, что создалась ситуация, которую в полиции называли «два и один», то есть два захватчика и один заложник. Конечно, это много лучше, чем, скажем, четыре и двенадцать, но все равно приходилось иметь дело с энергией и инициативой группы, пусть небольшой, но динамичной. Никто не знал, кто главарь там, внутри дома. Долли тогда говорила, что «мозгом организации» был Диз, — это, очевидно, сокращенное от Лиззи. Но поскольку оба отказывались от переговоров, оставалось только гадать, кто из них был, так сказать, боссом. Пока говорило оружие, а, возможно, у них был не один пистолет, а несколько, и выстрелы неслись из глубины комнаты, так что парламентеру и голову нельзя было поднять над подоконником. Уже было задействовано четверо парламентеров, а толку чуть...
