Люси только-только открыла дневник, когда заметила Ли, идущую к ней через площадь. До чего же неприятно провести завтрак в такой компании, когда хочется почитать. Девушке было все еще не по себе от перелета; тело слегка ломило, как будто бы начиналась простуда. По крайней мере, регата избавит ее от обязанности поддерживать разговор. Тысячи лодок уже качались на волнах на старте в бухте Святого Марка. Портье сказал, что регата в этом году проводится поздно из-за сильных ветров и неожиданно холодной погоды.
– А, ты просматриваешь фамильные документы? Это одно из писем Казановы? – Ли, садясь, указала, на тетрадь.
– Нет. Это путевой дневник моей дальней родственницы. Сегодня в полдень мне надо передать записи в библиотеку Сансовино вместе с другими документами.
– Можно взглянуть? – Ли взяла тетрадь своими неуклюжими пальцами и заглянула внутрь. – Надо же, какой старомодный и изящный почерк.
– Лучше не трогать это без перчаток, – сказала Люси.
– Почему же?
– Мне не следовало бы даже просматривать его на открытом воздухе, – ответила Люси. Она забрала путевой журнал и убрала его обратно в архивную коробку жестом собственника положив руку на крышку.
– Ничего страшного. Всех будут интересовать только письма Казановы. Это очень плохо. Он же был олицетворением патриархальной эпохи.
– Репутация Казановы во многом несправедлива. Он писал романы и оперы, а женщин считал равными себе.
– Звучит так, будто ты очень увлечена взглядами Флем и разделяешь ее точку зрения на Казанову.
– Ты читала Лидию Флем?
– Только рецензию на ее книгу в «Таймс», – сказала Ли, взяв меню. – Мне показалась интересной мысль, что Казанова рассматривая желание как проявление всемогущества матери. Но этот мужчина был хищником, который, по его собственным рассказам, намеренно сбивал женщин с пути. По твоему взгляду вижу, что ты не согласна. Ну ладно, позволь мне заказать тебе что-нибудь. Меню – на итальянском.
Не обращая внимания на Люси, Ли заказала шикарный завтрак: яйца «Бенедикт» с фирменным венецианским коктейлем «Беллинис» – шампанское и персиковый сок в высоких бокалах. Когда принесли еду обе принялись за нее в напряженном молчании. Лишь только хлопала скатерть на влажном весеннем ветру да доносился издалека шум толпы, собиравшейся на трибунах посмотреть старт тридцатикилометровой регаты. Многие были в экстравагантных средневековых костюмах. Тысячи лодок с гребцами, на расстоянии похожими на спичечных человечков, заполонили молочно-зеленые воды лагуны. За бухтой Святого Марка сверкали купола и церковные шпили Сан-Джорджио-Маджоре и Иль-Реденторе.
– Люси, ты хорошо себя чувствуешь? Ты едва прикоснулась к своему завтраку, – сказала Ли.
Люси вяло кивнула. За соседним столиком турист фотографировал каноэ из березовой коры, скользящее среди рядов плоскодонок.
– Я тут подумала… Казанова… Он же родился где-то недалеко отсюда, правда?
– Может быть, – ответила Ли. – Можно постараться выяснить это. Вот что, мы сначала отдадим твои документы в библиотеку, а потом сходим в музей. Ладно?
– Я подумаю. – Люси встала и последовала за Ли к выходу из кафе. Воздух прогрелся, и девушка чувствовала, что голова у нее от жары начинает слегка кружиться. Неожиданно Люси вспомнила о Дино Фаббиани: интересно, будет ли он ее ждать на площади Святого Марка в час дня? Надо бы сказать фотографу, что он ошибается, считая побег Казановы из дворца герцога провокацией. Если, конечно, он станет ее слушать. Дино производил впечатление человека, не привыкшего к тому, что женщины не соглашаются с его взглядами.
Двадцать пять минут спустя две женщины шли по узкой улице рядом с музеем Пегги Гуггенхайма. Официант сказал им, что дом Казановы находится возле собора Салют на Дорсодуро, но точного адреса он не знал. Следуя инструкциям, они сначала повернули налево, затем направо и в конце концов уперлись в витрину ювелирного магазина. Продавщица сказала, что официант ошибся – Казанова родился рядом с собором Святого Самуэля. Ли купила билеты на vaporetto, и вскоре они оказались на улочке, где стекольщики выдували элегантные вазы прямо перед окнами мастерских. Каждый стеклодув говорил им, что надо пройти по улице еще чуть-чуть мимо магазинов, витрины которых были забиты раскрашенными стеклянными цветами и карнавальными масками.
В конце улицы Ли и Люси увидели дом, на котором висела табличка, сообщающая, что здесь родился художник Джорджио Вазари, живший за два века до Казановы.
– У меня голова кружится, – пробормотала Люси.
– Что ты сказала? – Повернувшись к Люси, Ли выронила путеводитель, и девушка быстро нагнулась подобрать его – слишком быстро. Она увидела симпатичную маленькую площадь с неработающим фонтаном, а затем все затмили звезды. «Какая банальность», – думала она впоследствии. Секунду спустя Люси услышала зовущий ее женский голос и увидела маленькое овальное оконце в форме глаза. Лицо Ли появилось в этом проеме света, крохотное и испуганное, а ее голос спрашивал, все ли с ней в порядке.
С трудом поднявшись на ноги, Люси пыталась собраться с чувствами.
– Это бывает из-за ночных перелетов, – сказала Ли.
Она схватила Люси за руку и повела ее сквозь толпу, люди оглядывались на них: маленькую энергичную туристку средних лет в шляпке серо-голубого цвета и высокую смущенную девушку в шифоновой блузке и ярко-бирюзовых джинсах, На стоянке водных такси Ли нашла молодого гондольера, который с радостью помог им и вызвал «скорую».
– Сейчас лучше? – Пока судно быстро скользило по Большому каналу, Ли слегка придерживала Люси за плечо.
– Извини, что обременяю тебя, – прошептала девушка.
– О, господи! Ну что за чушь! – воскликнула Ли и убрала руку с ее плеча.
Они сидели в тишине, а лодка «скорой помощи» ревела, спеша вниз по течению; берега канала были отмечены специальными шестами пристаней с концами, окрашенными голубой краской. Вдалеке раскинулся призрачный остров Сан-Мишель со знаменитым кладбищем, созданным Наполеоном. Судно свернуло под маленький мостик и остановилось перед зданием больницы, рядом с дверью, отмеченной красным крестом. Они сошли на берег и прошли в приемный покой, где доктор в детских голубых сабо подтвердил, что дезориентация, вызванная переменой часовых поясов, иногда приводит к головокружению и обморокам.
– Как правило, требуется один день адаптации на каждую часовую зону, которую вы пересекаете.
Он дал Люси валиума и посоветовал Ли выйти прогуляться, посмотреть регату.
– Большое спасибо, но я остаюсь с ней, – сказала Ли.
– Не надо, пожалуйста! Я в порядке. – Люси умоляюще взглянула на доктора.
– Девушке нужно отдохнуть, – решил доктор.
– Люси, все будет хорошо. Я вернусь за тобой позже, и мы решим, где лучше пообедать.
Закрыв глаза, Люси подождала, пока шаги Ли затихнут в коридоре. Удостоверившись в том, что доктор и ее незваная опекунша ушли, девушка вытащила старый дневник и устроилась на больничной кушетке почитать.
«4 мая 1797 года
Я ищу доказательства того, что мне сказал Джакомо Казанова.
Я взяла с собой Финетт, когда сопровождала сегодня отца в Герцогский дворец. Он встретился прошлой ночью с генералом Жуно, помощником Наполеона, и тот попросил его составить доклад о пленниках в венецианских тюрьмах, чтобы заверить наше правительство в благих намерениях французов. Это оказалось счастливым совпадением, так как мне хотелось посмотреть на темницу, где держали в заключении человека по имени Джакомо Казанова. А ведь родитель и не подозревал, что я встречалась тет-а-тет на колокольне со старым венецианцем. Не сказала я и о том, откуда взялась собака, убедив отца, что нашла Финетт на улице, а он был слишком занят, чтобы беспокоиться о заблудившихся фокстерьерах.
Старое здание суда скрывало за своим вычурным готическим фасадом три тюрьмы: Колодцы – ужасную яму под фундаментом из истрийского мрамора, где арестанты плавали в морской воде; Четверки, которые отец даже отказался мне описывать; и Свинцы, построенные прямо под свинцовой крышей Герцогского дворца. Под летним солнцем металл нагревался, и в жаркие месяцы камеры становились настоящими душегубками.
Мы вошли во дворец дожа через старую дверь, носившую имя Порта-делла-Карта и украшенную стройными колоннами, статуями и неизменным крылатым львом святого Марка. Отец шумно дышал, когда мы шли по анфиладе залов, слишком прекрасных, чтобы их описывать, таких, например, как зала делла-Антиколледжио, служившая приемной для послов, или зал Большого Совета, где дожи давали государственные приемы. Стены этого зала были увешаны портретами кисти Тинторетто и Бассано. Отец же заметил только ручейки дурно пахнущей воды на лестнице. Он плохо выглядит, под глазами чернеют круги, а иногда я замечаю, что мой родитель периодически перестает понимать происходящее и взгляд его делается пустым.
Известия о войне подорвали здоровье отца, а я так надеялась, что морской воздух Венеции подлечит его. Вместо этого он постоянно рассказывает, как его угнетают забитые грязью канавы и нечистоты, которые венецианцы выливают прямо на дома. соседей. Он скучает по бостонским гостиным, где мужчины собираются поговорить о политике.
– Венеция – это могила добродетели, – заявил отец, ища глазами очередные следы человеческих отбросов, пока мы шли по залу Большого Совета.
– О, отец! – воскликнула я, стараясь отвлечь его. – Посмотри на эти небеса на картине Тинторетто! Разве они не прекрасны?
Когда мы остановились у картины, к нам подошел слуга дожа. Он представился, сказав, что его зовут Марино Фальеро и что он является потомком первого дожа, построившего Герцогский дворец.
Монсеньор Фальеро сначала повел нас в камеры восточного крыла, выходящие на канал Рио-де-Палаццо и знаменитый мост Вздохов, где на протяжении веков заключенные бросали прощальный взгляд на Венецию, прежде чем спуститься в водные клети Колодцев. Маленький горбатый мостик был крайне живописен, но меня больше интересовали Свинцы, где был заточен хозяин Финетт, и я обрадовалась, когда после этого монсеньор Фальеро повел нас прямо туда. Отец тяжело, хрипло дышал рядом. Когда мы осматривали эти пустые комнаты, я старалась не принимать на веру старую венецианскую легенду. Видите ли, я очень доверчива по натуре и с радостью поверю любым чудесам, которые мне рассказывают, – просто потому, что это чудеса.
Я сказала отцу, что не могу понять, как заключенный может сбежать из Герцогского дворца. Он засмеялся и спросил меня, какой же преступник вообще захочет бежать из такой камеры. Уставленные удобными стульями и мягкими кроватями (даже несмотря на низкие потолки – нам пришлось нагнуться, чтобы войти внутрь), камеры все равно выглядели комфортабельнее многих гостиных в домах фермеров Квинси.
Я спросила монсеньора Фальеро, знает ли он Джакомо Казанову, и он ответил, что много лет назад видел шевалье де Сейнгальта, пьющего горячий шоколад во «Флориане».
– А как выглядел синьор Казанова? – заинтересовалась я.
– В высшей степени щегольски! Очень высокий, со странным, обожженным солнцем лицом.
– Почему ты спрашиваешь об этом человеке? – удивился отец.
– Он – часть ауры этого места, – ответила я, довольная тем, что монсеньор Фальеро описывал кого-то, действительно очень похожего на синьора Казанову. Больше я не произнесла ни слова, чтобы отец не заметил моего возбужденного состояния. Мне захотелось увидеть надпись под планкой в седьмой камере, про которую говорил синьор Казанова. Но маленькая собачка, бегущая впереди меня, стала натягивать поводок, обнюхивая пол. Она повлекла меня в маленький душный проход, где разминались бывшие заключенные, такие, как мой новый друг, а затем привела в большую комнату, заставленную пыльной мебелью. Финетт начала скулить и потянула меня к груде вещей, сваленной в углу. Там я увидела сковородку, чайник, медные щипцы, старые подсвечники, сундук и кипу рукописей, сшитых в один большой манускрипт. Я подобрала старые бумаги, которые оказались записями вынесенных приговоров многовековой давности. Но Финетт не дала мне прочитать их и принялась нюхать сундук, когда же я открыла его, она проскользнула внутрь. Через мгновение собака выпрыгнула наружу, и мне пришлось отобрать у нее старую кость. Снаружи в коридоре меня звал отец.
– Наша инспекция завершена! – Он просунул голову в дверь. – Здесь остался всего лишь один-единственный заключенный.
Грек, очень старый и согбенный, был заперт в седьмой камере, той самой, которую, согласно его рассказам, занимал Казанова. Подвывая от страха, бедняга убежал в угол и уткнул голову в колени. Отец сказал, что помешавшийся узник, должно быть, подумал, что мы хотим отвести его на казнь, поэтому мы принесли извинения монсеньору Фальеро и ушли. Я пала духом, когда поняла, что не смогу поискать надпись под деревянной планкой.
– Генерал Жуно будет недоволен, – сказал отец. – Здесь слишком мало узников, которых он жаждет освободить.
– Возможно, их больше в Четверках.
– Всего лишь двое. Я слышал это от самого дожа.
Выйдя из дворца, мы встретили Френсиса, который провел утро в Торчелло, разговаривая с ловцами лобстеров. Мой суженый взял меня под руку, и мы пошли вместе, как любовная парочка, в качестве которой нас так хотели видеть наши родители. Тем временем отец говорил о преимуществах супружеской жизни: как увлекательно воспитывать детей, как надежен и безопасен брак для такой простодушной женщины, как я, и как хорошо мужчине иметь спутницу жизни, которая будет заботиться о нем на склоне лет, самому отцу этого земного благословения не досталось. Френсис согласно кивал, тогда как я не говорила ни слова, разглядывая дворец дожа у моря и потихоньку мечтая о чудесах Леванта, ожидающих путешественника, который осмелился направиться к ним.
Плодотворный Вопрос, который стоит рассмотреть: Тот ли Джакомо Казанова, за кого он себя выдает? И почему это для меня так важно?
Дело, Оставшееся Неразрешенным: Я раздосадована, что не смогла заглянуть под планку и выяснить, правду ли сказал мне Казанова касательно надписи: «Я люблю. Джакомо Казанова, 1756». И тем не менее я чувствую облегчение. Почему? Потому что мне бы не хотелось выяснить, что мой новый друг – лжец? По пути в Свинцы мы с отцом прошли мимо таверны. Он заметил, что это заведение для заключенных было гораздо приятнее тех, которые ему довелось посещать в Квинси еще при жизни матери, до того как он раз и навсегда покончил с выпивкой. Если мама более не может испытывать земных радостей, то и он не должен потакать своим привычкам, дающим удовольствие».
