Кувшин фалернского на вечернем пиру перенёс меня ночью в южную провинцию. Здесь царил вчерашний день — статуи на площадях знаменовали правление умершего императора. «Время на Юге, как и во сне, течёт медленнее», — догадалась я, разглядывая вышедшие из моды одежды.

«Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём!» — обращался к толпе человек с измождённым лицом.

— Он что, евнух? — дёрнула я за рукав стоявшего рядом рыбака.

Тот пожал плечами.

— Знаешь его?

— Нет.

— А его? — достала я сестерций с изображением императора.

Он побледнел.

— Кесаря?

— Ну да, Тиберия…

— Божественного Тиберия Клавдия Нерона, принявшего имя Цезаря Августа?

Низкий раб! У черни языки, как помело, а изворотливость в крови!

«Кесарю — кесарево, а Богу — Богово…» — донеслось до меня.

Вокруг зевали, прикрывая рты мозолистыми ладонями.

— Кто это? — обратилась я к красивому юноше с пушком на губах.

— Учитель мира.

— Почему же его не слушают?

Толпа стала расходиться.

— Болтать можно долго, — бросил на ходу почерневший от пыли крестьянин.

— Поля не выкошены, а солнце ещё высоко, — подхватил другой.

Юноша брезгливо поморщился:

— Птицы небесные не сеют, не жнут…

Мне нравился этот смуглый красавец, и, когда он пригласил меня домой, я с трепетом ожидала предложения разделить ложе. Но вместо объятий меня ждал рассказ о непорочном зачатии и любви к ближнему.

— Как может женщина любить ближнего, а зачать непорочно? — упражняясь в софистике, рассмеялась я. И пустила в ход свои чары: — Ты ещё будешь стариком — бесполым, утратившим мужскую силу и не обретшим женской слабости…

Но юноша был непреклонен. Он твердил об искуплении и первородном грехе.

— Наказание несут за нарушение закона, — при этих словах моё лицо непроизвольно зарумянилось, — но с рождения считать себя преступником? Испытывать блаженство от раскаяния? Чудовищно!

Призвав в свидетели римскую гордость, я направилась к выходу. Тогда, опустив голову, юноша поведал, как отказался пойти за Учителем, раздав имение нищим.

— Что бы это изменило? — бросила я в дверях. — Только увеличило бы число голодранцев!

Иерусалим — город маленький, но убивают в нём быстро, пока я объехала его на осле, незадачливого проповедника уже казнили. Он выдавал себя за иудейского царя, а оказался сыном плотника. «Рабы, — задрав голову, смотрела я на крест в лучах заходящего солнца, — мало ли их распяли…» Вокруг скорбно молчали. «Народ никогда не поднимется — поднимется пыль», — подумала я. Женщины поодаль прятали лица под платками, а рядом стоял на коленях богатый юноша, красота которого померкла от слёз. «Я искуплю свою ошибку, — шептал он. — Мы превратим ваши ночи в дни!» И тут во сне я перенеслась в свои покои. Стояла ночь, но за окном было светло, как днём, — это горел Рим, подожжённый учениками сына плотника.

Зима в Трире выдалась промозглой — за окном падал снег, и в университетской библиотеке Маркс был один. «Откуда известно, как дьявол искушал в пустыне Христа? — листал он Писание. — От Христа? Но в этом есть что-то человеческое, недостойное Бога…»

Прогремел гром, начиналась зимняя гроза.

«Иисус говорил, что послан Отцом, — выводил на полях Маркс, — поначалу его пророчества противоречивы, точно он поперхнулся истиной. Лишь чудеса заставили его поверить, что он — Бог, и взойти на крест, будто на небо. Однако муки пересилили: «Боже мой, для чего Ты оставил Меня?» Человек остался человеком, Бог покинул земное обличье…»

Маркс продолжил чтение, потом, покачав головой, снова погрузился в записи.

«Царство Небесное — за гробом, значит, его отсрочка неопределённа, значит, вера — это обещание. Но чем оно обеспечено? Писанием четырёх полуграмотных евреев?»

Сосредоточившись на своих мыслях, Маркс не обращал внимания на громовые раскаты.

«Иерархия — вот камень преткновения, вот что мешает земному счастью! — всё больше воодушевлялся он. — Но на небе свои классы — серафимы и херувимы возвышаются над святыми и мучениками…» Маркс посадил чернильное пятно, промокнув бумагой, снова взялся за перо. Но тут его отвлекли крики на улице. Он поднял голову: шёл тридцать третий год, солнце клонило пятницу к субботе, и в Иудее стояла необычная для апреля жара. Перед глазами у Маркса всё поплыло, теперь он видел мир перевёрнутым — босые ноги, пыльные сандалии, родинки, прикрытые подбородком, и летящую с криком гусиную стаю, которая извивалась в небе, как кнут. Маркс превратился в деревянный крест, который, покачивая, несли на Лобное место. Примеряясь, его врыли в сухую землю, скрипевшую, как песок, потом, положив на бок, прибили дощечку с надписями на арамейском, греческом и латыни. Она обожгла, как терновник, Маркс вздрогнул, будто в него вонзились тысячи колючек. А когда через окровавленные кисти ему стали вколачивать гвозди, он застонал — беззвучно, как Вселенная.

— Зачем ты убил Меня? — услышал я грозный голос. — Я нёс Слово, а ты распял Меня!

Крылатый ангел со строгими глазами подтолкнул меня к престолу из облаков, рядом с песочными часами. Так я понял, что умер и держу ответ перед Всевышним. На земле я приговаривал к смерти тысячи преступников — от Германии до Иудеи — разве всех упомнишь?

— Ты говоришь, — произнёс я, чтобы не молчать.

На меня зашикали.

— Видишь, тебя обличают!

— Не судите, да не будете судимы… — ввернул я первое, что крутилось на языке.

И уткнулся под ноги. Стало слышно, как в часах сыплется песок.

— Почему ты молчишь, разве не знаешь — от Меня зависит твоя судьба?

— Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано Тебе свыше, значит, более греха на Том, кто всё устроил. А если это Ты, то при чём здесь я?

Мне влепили пощёчину.

— Оставь, Михаил, пусть оправдывается, как хочет!

Я усмехнулся:

— Ты ждёшь оправданий? Говоришь, весь мир свидетельствует против меня? Но это Твой мир! А римский закон был не от мира сего, — обвёл я вокруг руками. И взглянул на черневшую внизу бездну: — А на земле всегда осуждали его нарушителей — в Иудее так поступали прокураторы и до меня, и после! Их ставили свидетельствовать о заключённой в законе истине…

— Что есть истина? — перебил Господь со странной смесью презрения и жалости. И, вздохнув, обратился к ангелам: — Я не нахожу на нём вины…

— Но он нарушил Твои законы, — прогремел ключами бородатый старик с лицом, искажённым злобой. — Я не могу принять его!

— О, Пётр, тысячи других распинали людей, а он распял Бога — Я прощаю его, простите и вы…

Вокруг возмущённо закричали:

— Он посягал на Твою власть! Он оскорбил Твоё величие!

— И что? Чем Христос на суде у Пилата отличается от Пилата на суде у Христа? Я повторяю: возлюбите врагов своих!

— Своих — да, Твоих — нет! Он — невиданный злодей, скинь, скинь его в геенну огненную, пусть его пепел падёт на нас!

— Будь по-вашему, — нахмурился Господь. — Однако закон на небе непреложен, как на земле: сегодня Пасха, а у нас ещё подсудимый Варавва — кого отпустить?

— Варавву, Варавву!

Я ужаснулся.

— Они верят искренне и глубоко, — умыл руки Господь, — только сами не знают, во что…

Ангелы мгновенно расступились, а меня с хохотом окружили бесы. Чёрные от копоти, они щёлкали хвостами, как бичом: «Ну что, сын императорский, спасут тебя твои легионы от нашего?» На меня уже накинули багряницу, приладили терновый венок.

И тут в часах упала последняя песчинка.

— Радуйся, Пилат, — улыбнулся Господь, — от Сотворения прошло столько времени, сколько отпущено, так что прощаются все — и живые, и мёртвые!