Пациенту, который пришел лечиться, требуется именно то, зачем он пришел, то есть лечение, и, если примешивать к этому что-то другое, например, дружбу или частную жизнь или что-нибудь еще, дело слишком запутывается, и это может помешать лечению. Однако это не значит, что возникающую дилемму нельзя облечь в слова, поскольку иногда возникает насущная необходимость как-то обозначить роли. «Ты мне симпатичен, и если бы мы встретились при других обстоятельствах, мы наверняка могли бы подружиться, но в данный момент это, к сожалению, невозможно, потому что я обязан заботиться о твоем здоровье и лечении». Или как-нибудь еще в этом роде. Это не обязательно решит проблему, но ведь и действительность такова, что не всегда все проблемы легко решаются. Но можно, по крайней мере, это обсудить.
Другая проблема, связанная с возвращением в обычный мир, связана со стигматизацией и дискриминацией. И это тоже двоякая проблема, поскольку дискриминация может действовать как извне, так и изнутри. Люди могут смотреть на тебя сверху вниз из-за того, что ты - другая, но может случиться и так, что ты от страха перед таким отношением начинаешь видеть то, чего на самом деле нет. В одном эксперименте, проведенным в 1993 г. Мейджором и Крукером (Major a. Crooker), нескольким женщинам был наложен на лицо грим, изображающий большие, уродливые шрамы. Им дали посмотреть на себя в зеркало и сказали, что им предстоит провести в таком виде беседу с незнакомыми людьми. Перед тем, как женщины отправились на встречу, им наложили еще один слой защитного увлажняющего крема и под этим предлогом удалили искусственные шрамы, не предупредив об этом женщин.
Затем они отправились на беседу. После беседы женщин спросили, как она прошла. И хотя ни у одной на лице не было видимых изъянов («шрамы» были уже удалены), многие из них рассказывали о том, что они подверглись со стороны собеседника тем или иным формам дискриминации, и даже смогли точно рассказать, какие слова и действия собеседник использовал с целью нанести оскорбление. В этом случае не понадобилось никакого реального повода, женщины просто знали, что принадлежат к группе, подверженной дискриминации, и этого оказалось достаточно для того, чтобы они почувствовали себя жертвами дискриминации. Точно так же, как утенок «знал», что лебеди заклюют его до смерти, и как я «знала», что никто не захочет общаться со мной задаром. Мы много чего можем «знать» таким образом, но не обязательно наше знание соответствует действительности.
Это, конечно, вовсе не означает, что пациенты с психическими заболеваниями никогда не сталкиваются с дискриминацией. Дискриминация существует. Несколько раз я на себе испытала плохое или несправедливое к себе отношение из-за того, что эти люди знали о моем прошлом, но это были совершенно исключительные случаи. В подавляющем большинстве, узнав о моей болезни, люди - например, мои коллеги - вели себя дружелюбно, по-человечески и вполне профессионально. Кого-то это иногда тревожило, кто-то чувствовал себя неспокойно или неуверенно, но большинство вело себя дружелюбно. Утверждая, что дискриминация все-таки существует, я имею в виду другую ее разновидность, косвенно выражающуюся в распространенном предубеждении, согласно которому я не могла выздороветь. Оно встречается главным образом в двух вариантах: «Ты по-прежнему больна» и «Ты никогда не была больна». Оба мне одинаково не нравятся.
Вариант «Ты по-прежнему больна» всегда застает меня врасплох, потому что исходит он обычно от милых, симпатичных людей, людей, которые мне приятны, с которыми мне приятно быть вместе. Как правило, эти люди неоднократно говорили мне, что питают ко мне уважение как в человеческом, так и в профессиональном плане, и я чувствую, что они говорили это искренне. И вдруг, откуда ни возьмись, появляются вопросы: какими медикаментами я пользуюсь, есть ли у меня специально выработанные стратегии для того, чтобы отличать галлюцинации от настоящих людей, и каким правилам поведения я следую, чтобы предотвратить возможный рецидив. Признаюсь, что мне стоит большого труда не рассмеяться, когда люди спрашивают меня или просто констатируют как нечто известное, что я, по-видимому, должна придерживаться в жизни тщательно организованного и структурированного режима. Нет, это вовсе не мой стиль жизни! Мне трудно представить себя рабой сверхструктурированной жизни, полностью подчиненной рутине. Так же дико мне слышать вопросы о медикаментах и галлюцинациях. Я знаю, как работали мои функции под влиянием медикаментов и когда я была в психотическом состоянии. Это было бы совершенно несовместимо с той жизнью, той деятельностью и теми вызовами, которые встают передо мной сегодня. С ними я бы просто не справилась.
Второй вариант: «Ты никогда не была больна» звучит из уст тех, кто утверждает, что у меня никогда не было шизофрении, а мне был поставлен ошибочный диагноз. На это можно возразить следующее. Постановка диагноза - это часть моей нынешней работы, и, сравнивая сейчас критерии, по которым ставится диагноз шизофрении, с тем, какой я была, судя по моим собственным воспоминаниям и по записям в моем журнале, я прихожу к заключению, что диагноз был поставлен правильно. То есть соответствующие критерии присутствовали, и диагноз отвечал профессиональным требованиям, причем он был поставлен ученым, который считается признанным экспертом как в знании критериев шизофрении, так и в области диагностики. Конечно, диагноз не представляет собой естественной категории, так что здесь всегда возможны сомнительные случаи или частичные совпадения. Разумеется, диагноз мог быть ошибочным, однако это никем не было выявлено до тех пор, пока в моем состоянии не наступило весьма и весьма значительное улучшение. А это означает, что где-то могут находиться другие люди с таким же «ошибочным диагнозом», но эти случаи пока что никем не выявлены.
Когда я болела, мне все говорили, что у меня шизофрения, и до тех пор, пока я не выздоровела, никто не упоминал о том, что в моем случае, возможно, поставлен ошибочный диагноз. Мне говорили, что я больна и что я никогда не поправлюсь. И в этом-то и заключается проблема. Я уже не раз упоминала об исследованиях, согласно которым приблизительно одна треть пациентов с диагнозом «шизофрения» выздоравливает, примерно одна треть может жить вполне благополучно со своими симптомами, и примерно одна треть на протяжении всей жизни очень страдает от этой болезни. Несмотря на это, шизофрения остается ящиком, из которого нет ни входа, ни выхода: либо ты остаешься в нем навеки, либо никогда не был там. Это меня раздражает. Потому что это неправда. И это держит людей в плену вредного представления о собственной жизни. Жизнь - это развитие. Философ Гераклит сказал, что нельзя войти в одну реку дважды, так как в следующий раз и река, и ты сам будете уже другими. Нужно признать за людьми право на развитие, на то, чтобы изменяться, на то, чтобы становиться здоровыми. Работа эта и без того нелегкая, так зачем же здравоохранение вносит в нее еще лишние трудности, утверждая, что это невозможно!
Иногда меня спрашивают, как я себя чувствую сейчас. «У тебя все хорошо?» - спрашивают люди. Да, у меня все хорошо. Другие спрашивают: «Пройдет ли это когда-нибудь совсем? Будет ли когда-нибудь все совсем хорошо?». Это более трудный вопрос. Болезнь прошла. Я теперь здорова, и не боюсь, что у меня снова начнется психоз. Для меня выздоровление было процессом обучения, и, как всякое умение, которому ты научился - как, например, езда на велосипеде, - однажды приобретенное, оно так просто не забывается. Я не думаю, что когда-нибудь могу вернуться на ту стадию, когда голова у меня гудела от орущих голосов, когда все было в хаосе, чувства были искажены, и я не понимала ни себя, ни окружающий мир. Это прошло. Теперь я понимаю. Однажды сдернув бороду с Деда Мороза и увидев, что это был дядюшка Арне, трудно снова поверить в Деда Мороза. Так что болезнь прошла.
Но история моя навсегда осталась при мне. На руках и ногах у меня сохранились рубцы, есть они и в душе. Порой дела шли жестоко; как в том, что я творила сама с собой, так и в том, что происходило во время принудительного лечения. Бывает, что и теперь я не могу уснуть ночью из-за старых физических травм. Порой у меня бывают кошмары, хотя теперь уже реже. В моей истории по-прежнему остается много пробелов. Если меня спросят, где я была во время похорон короля Улафа, то я провела это время в изоляторе, я также не видела кадры войны в Заливе. Когда в Лиллехаммере проходили Олимпийские игры, я была в Эйдсволле, но под влиянием медикаментов не запомнила ничего из происходящего и ни разу не побывала там сама. Я многого не знаю из того, что должна бы была знать, потому что это прошло мимо меня. Зато я знаю такие вещи, которых, наверное, не должна была бы знать. Например, каково это - ехать на машине со скованными руками или какой вкус имеет стекловолокно.
