действующих лиц.
Начинающееся разложение мифа как основы сюжета и первоисточника
ситуаций, в которых должен раскрыться "нрав" персонажей, обращает на себя
внимание также в "Андромахе", написанной в двадцатые годы. Андромаха,
ставшая после падения Трои пленницей и наложницей Неоптолема и вынужденная
испытать в его отсутствие зловещий гнев своей госпожи Гермионы, выступает в
трагедии не столько как униженная бедствиями рабыня, сколько как соперница и
обличительница Гермионы и ее отца Менелая. Сам Неоптолем, хоть и не входит в
число действующих лиц трагедии, играет в ней заметную и притом опять же
необычную роль: по мифологической традиции, он был свирепым воином, не
остановившимся перед убийством престарелого Приама прямо у алтаря Аполлона;
за это богохульство он сам впоследствии пал от рук жрецов в Дельфах. У
Еврипида Неоптолем погибает в Дельфах, став жертвой необоснованного
подозрения в ограблении храма и в результате заговора, организованного
против него не кем иным, как Орестом, которому некогда была обещана в жены
Гермиона. Дело не только в том, что из обличительных речей Андромахи и
пришедшего к ней на помощь Пелея, из поведения Менелая, Ореста и Гермионы
снова вырисовывается недвусмысленная и остросовременная характеристика
жестоких, коварных и в то же время трусливых спартанцев, - Еврипид видел в
них врагов, напавших на его родные Афины, и антиспартанская тенденция
"Андромахи" вполне объяснима в Афинах двадцатых годов. Для судьбы аттической
трагедии гораздо существеннее, что традиционные мифологические ситуации,
требовавшие от каждого персонажа совершенно определенного поведения в
соответствии с его "нравом", оказываются у Еврипида разрушенными без всякой
компенсации: авантюризм Ореста, коварство Гермионы и даже благородное
вмешательство Пелея убеждают зрителя только в неустойчивости и ненадежности
человеческого существования, в случайности выпадающих на долю людей удач и
бедствий; разумность мира, хотя бы в рамках элементарной "мифологической"
причинности (гнев богов, месть оскорбленного героя и т. п.), ставится под
сомнение.
Полный разрью с мифологической традицией знаменуют две трагедии,
связанные с историей дома Агамемнона. У Эсхила и тем более Софокла
правомерность убийства Клитемнестры собственным сыном в отмщение за отца не
вызывала сомнения. Еврипид, перенося действие своей трагедии "Электра" (413
г.) в деревню, где живет насильно выданная за бедного крестьянина дочь
Агамемнона, одним этим существенно снижает героическое преданье, низводя
трагедию до уровня бытовой драмы. Если одержимость Электры жаждой мести
убийцам отца сближает ее с Медеей, то способ, которым она заманивает
Клитемнестру к себе в дом, опять же далек от ситуаций "высокой" трагедии:
хотя супруг пощадил девичество Электры, она посылает за матерью под
предлогом совершения обрядов над якобы родившимся ребенком, то есть
сознательно играет на святых для женщины чувствах. Орест, без колебаний
убивающий Эгисфа, с отвращением поднимает оружие против матери и наносит ей
удары, закрыв лицо плащом. После совершения мести брат и сестра чувствуют
себя опустошенными и раздавленными, вспоминая о предсмертных мольбах матери,
которая, кстати сказать, изображена Еврипидом в гораздо более мягких тонах,
чем у Софокла, - этим еще усугубляется жестокость поступка детей. Если
эсхиловский Орест находит оправдание своему поведению в приказе Аполлона и
остается под его защитой, то у Еврипида даже появляющиеся в финале
божественные близнецы - Диоскуры - не могут выразить одобрения прорицанию
дельфийского бога. И хотя в уста Кастора, этого "бога с машины", вложена
развязка, возвращающая сюжет трагедии в русло привычного сказания (Оресту
надлежит предстать перед судом Ареопага и получить там оправдание, Электру
берет в жены Пилад), в целом "Электра" представляет яркий образец
"дегероизации" старинного мифа.
В еще большей мере это относится к отделенной от нее пятью годами
трагедии "Орест". Юноша представлен здесь в состоянии тяжелой нервной
депрессии. Он не видит смысла в совершенном убийстве, ибо отца этим все
равно не воротить, и боится смотреть в глаза Тиндарею, своему деду по
матери, для которого всегда был любимым внуком. Когда же в свое оправдание
Орест ссылается на долг перед отцом, Тиндарей отвечает ему пространным
монологом, содержащим полное развенчание норм кровной мести, - если каждый
будет своевольно творить суд над своими близкими, то недолго погибнуть всему
человеческому роду. Добавим к этому, что повеление Аполлона не спасает
Ореста от суда аргосских граждан, приговоривших его к позорной казни: он
будет побит камнями. Героический ореол снят и с детей Агамемнона, и с
Менелая, трусливо избегающего спора с аргосцами, хотя Орест отомстил
Клитемнестре за смерть родного брата Менелая, ради него принявшего на себя
тяжкое бремя Троянской войны. Благородство сохраняет лишь один Пилад, верный
и неразлучный друг Ореста, предлагающий ему свою помощь, - но содействие
Пилада должно привести к новому кровопролитию: в отмщение Менелаю,
отказавшемуся взять под свою защиту Ореста, должна быть убита Елена, а в
качестве заложницы захвачена ее дочь, юная Гермиона, - пусть погибнут и те,
кто принес столько мук роду Агамемнона! В эсхиловских "Хоэфорах" Орест и
Электра заклинают покойного отца помочь им в справедливой каре, у Еврипида
они взывают к потусторонним силам, ища у них поддержки в новой, еще более
бессмысленной жестокости. Из создавшейся таким образом запутанной ситуации
героев выручает снова "бог с машины",- на этот раз сам Аполлон. Как и в
"Андромахе", в "Оресте" не только сюжетные положения, но и обрисовка
персонажей представляют разительный контраст цельности действия и
действующих лиц в классической трагедии: лишено смысла убийство
Клитемнестры, но еще большей несуразностью был весь троянский поход,
затеянный ради похищенной Елены; люди не только эгоистичны, себялюбивы и
способны к тому же на прямое предательство, как Менелай и его супруга, но и
готовы к проявлению бессмысленной жестокости; гоняющийся за Еленой с
обнаженным мечом Орест ничем не напоминает того страдающего от преследований
кровожадных Эриний юношу, которого мы видели в начале трагедии, а в страхе
выбегающий из дворца фригийский раб придает всему финалу оттенок
трагического фарса, совершенно несовместимого с серьезностью отношения к
мифу у предшественников Еврипида. С древнейших времен греческая мифология
составляла ту питательную почву, на которой выросла первая цивилизация
Европы. Однако с середины V века до н. э. мифология все больше превращается
в набор необязательных для глубокой веры преданий, сюжетных схем,
повседневных деталей. Они окружают греческого человека, но лишены для него
той глубокой осмысленности, какую сохраняли еще для Эсхила и Софокла. У них
на почве мифа с естественной свободой вырастали творческие замыслы,
отражавшие движение глубинных сил мировой истории. С Еврипида начинается
процесс секуляризации мифа, который становится набором ситуаций и
персонажей, живущих в мире случайностей. Месть Ореста ничего не может
изменить в судьбе Агамемнона, как и грозящая ему самому казнь оказывается
расплатой за пророчество Аполлона. Адский замысел против Елены и особенно
Гермионы и вовсе лишен логики. "Где здесь смысл?" - справедливо вопрошал
один немецкий филолог, очень много сделавший для понимания творчества
