— Что вы так испугались? — спросил длиннолицый по-русски. — Не надо, вы же мужчина, офицер, у вас вообще — пустяки, легкая контузия, вы здоровы, понимаете? — Он говорил хорошо, без акцента, Кисляеву показалось, что это русский, стало спокойнее, он сел, спустил ноги на пол, здесь были аккуратно поставлены больничные тапочки-шлепанцы, и встал.

— Молодцом! — одобрил врач. — Пройдитесь?

Он послушно сделал несколько шагов и остановился.

— Легкое головокружение, это скоро пройдет. — Врач сказал что-то по-немецки, его коллеги закивали:

— Зо, зо… — услыхал Кисляев.

— Куда мне… теперь? — непослушный язык с трудом проворачивал во рту совершенно простые слова.

— Теперь — туда, — улыбнулся доктор и показал на белый прямоугольник дверей в конце прохода. — Вы не бойтесь, все страшное — позади…

— Я и не боюсь, — зачем-то сказал Кисляев.

За белыми дверьми была небольшая комната, на деревянных скамейках аккуратно разложены комплекты обмундирования, здесь же стояли в ряд новые пары офицерских сапог.

Выбирайте, — по-немецки предложил тощий фельдфебель с усами вразлет. Эти усы изумили Кисляева, он остановился и открыл рот. Фельдфебель понял: — Кайзер Вильгельм! — сказал он улыбаясь и ткнул пальцем сначала в одежду, потом в живот Кисляеву. — Выбирайте, — повторил он.

Кисляев взял комплект, это был немецкий офицерский китель без погон, серо-голубые брюки-галифе, нижняя полотняная рубашка, носки, ремень с круглой бляхой и надписью: «Готт мит унс».

— Но это… не мое? — растерялся Кисляев. — Дайте мое, с петлицами, по две шпалы в каждой, и на рукавах — угольники, они красные, с золотым галуном, я ведь майор, понимаете?

— Надевай, — немец снова ткнул пальцем сначала в китель, потом в живот Кисляеву.

— Но я не хочу! — крикнул Кисляев. — Я командир Красной Армии, вы же подписали Женевскую конвенцию, вы должны содержать меня в моей форме, родной!

— Не… хочьеш? — с трудом подбирая слова, произнес фельдфебель и открыл дверь в соседнюю комнату; сразу же вошел хлыщеватый офицер с серыми холодно-доброжелательными глазами, выслушал объяснения Та улыбнулся, Кисляеву показалось — довольно сочувственно:

— Поймите, вашей одежды больше нет. Если вы откажетесь надеть эту — мы присоединим вас к тем, кто уже ждет во дворе…

— Чего… ждет? — Кисляева затрясло.

— Отправки в лагерь. Что вы решаете?

— К ним, — Кисляев показал пальцем на дверь, словно боялся, что немец его не поймет. Нет… Что угодно, только не предательство.

— Идите…

Он вышел во двор, солнце ударило в глаза, он не сразу разглядел множество полураздетых красноармейцев и командиров — раненых, грязных, в изорванном обмундировании, все были без ремней. Шагнул в толпу, на него никто не взглянул, не удивился, что на нем только нижнее белье; огромного роста капитан — без фуражки и ремня, как и все, но в ярко начищенных хромовых сапогах, дружелюбно улыбнулся:

— Откуда?

— С поезда… — обреченно ответил Кисляев, — под бомбежку попали…

В углу двора крутили патефон два роттенфюрера, еще двое танцевали под звуки «Розамунды». Чертова мелодия, плакать хочется…

— А я жену ждал… — вздохнул капитан. — Жаль, что так получилось…

Кисляев вспомнил что-то совсем недавнее: жена? Кто-то говорил, но не о жене, о муже, впрочем, мысль тут же ускользнула — немец щелкнул стеком, скомандовал:

— Становись…

Пленные поднялись, построились, пошел говор: «Ишь, команды знает…»

— Странная форма, — сказал Кисляев. — Нам такой не показывали.

— «СС», — коротко бросил капитан. — Ладно, прощай…

— В каком смысле? — напрягся Кисляев, он все время ловил на себе цепкий, изучающий взгляд немца и пугался, прятал глаза, не понимая, что нужно этому тонконогому хлыщу, и смутно догадываясь, что уж ничего хорошего, это точно.

Немец между тем скомандовал, колонна послушно разделилась на три взвода, из гаража выпустили оркестр из пяти красноармейцев. «Что-нибудь родное и веселенькое!» — приказал тонконогий, ударил барабан, заиграли «Белая армия, черный барон…» — колонна двинулась, исчезая за воротами, тонконогий пошел рядом с Кисляевым и капитаном.

— Майор Кисляев, — сказал он негромко. — Советую остаться и переодеться. Решайте.

Кисляев посмотрел на капитана, тот слегка пожал плечами и развел руками — сам, мол, решай, ворота неумолимо приближались, до них оставался шаг — может, меньше, Кисляев опустил голову и остановился. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал знакомый голос:

— Переодевайтесь, Кисляев.

Поднял голову: в воздухе висела тонкая пыль, обычная пыль военного плаца, к которой он так привык.

От тяжелой дремоты — скорее это было забытье — все пробудилось одновременно: вдалеке играл оркестр. Он играл нестройно, но мелодия была очень знакома, немец первым ее назвал. Он вскочил, улыбнулся, взмахнул руками: «Все выше, и выше, и выше! — запел он на ломаном русском. — Это ваши идут, — подмигнул Фаломееву. — Что ж, сегодня — ты, а завтра — я…»

Оркестр был уже близко, родной, настоящий, пусть его пока не было видно, но кто еще мог так проникновенно выводить знакомую мелодию?

— Вяло чего-то… — с сомнением сказал Герасимов и осторожно выглянул.

Несколько красноармейцев с обмотанными головами — бинты были грязными и окровавленными — дули в ярко сверкающие трубы, бил барабан, за красноармейцами шло повзводно еще человек сто, таких же ободранных, грязных, со следами ранений и чего-то еще, чему пока не было названия. Но не это было самым страшным. По обеим сторонам колонны вышагивали солдаты в касках с маленькими, едва заметными рожками, у каждого был непривычного вида автомат с перпендикулярно торчащим магазином.

— Пленные… Наши… — одними губами произнес Кузин. Фаломеев подбежал к летчику и жестом приказал лечь, немец послушно улегся лицом вниз.

— Уходим? — Кузин ткнул пистолетом в сторону обрыва. — Не падает в одну воронку, говоришь?

Фаломеев виновато развел руками — поздно уходить, теперь уж как повезет — может, еще и отлежимся…

Между тем по команде офицера оркестр отошел в сторону и остановился, продолжая играть, взводные колонны замерли, офицер прошелся вдоль строя.

— Внимание! — выкрикнул он на правильном русском языке. — Сейчас я доведу до вашего сведения дальнейшее… Кто сейчас, здесь, честно скажет, что заблуждался, пытаясь бороться с непобедимой армией фюрера…

«Фюрер — это кто? — зашептал Зиновьев. — А?» «Заткнись, — Кузин ткнул его стволом в бок. — Вякнешь — рукояткой по башке!»

— …тот проследует дальше, в прекрасно организованный лагерь для военнопленных. Кто же промолчит — дальше не пойдет. Мы соблюдаем Гаагские конвенции, но мы не станем кормить убежденных врагов Германии. Таковых мы подвергаем экзекуции…

«Экзекуция, это… что же…» — задышал Герасимов, и его тоже ткнул пистолетом Кузин: «Молчи!»

— Я жду ровно одну минуту, — офицер посмотрел на часы и сделал знак солдатам. Откуда-то появился ручной пулемет, его установили сбоку от колонны, сюда же перешли солдаты охраны.

У Тони вдруг затряслись руки, она умоляюще взглянула на Фаломеева, словно он мог и должен был спасти тех, внизу, и медлил почему-то, ей захотелось подойти к нему и столкнуть вниз, она так уверовала в его умение, мудрость, он представлялся всемогущим, но Степан Степаныч отрицательно покачал головой, лицо у него стало невыразительным и пустым, словно монета, с которой вдруг непостижимым образом стерли все знаки достоинства…

Умом она понимала, что секунды отделяют от непоправимого, и теперь остается только броситься вниз по откосу — с яростным криком ненависти и отчаяния — и умереть вместе со всеми — на миру и смерть красна. Лиц красноармейцев и немцев она больше де различала, все слилось в непрерывную белую ленту, она больше не слышала оркестра, и только один раз, в какой-то миг, показалось ей, что внизу мелькнула знакомая тяжелая фигура в рваной гимнастерке с капитанскими угольниками на рукавах и голос Тихона произнес с укором: «Раз в тысячу лет…»