…Ехал однажды с банкета. Ну, выпил рюмочку-другую. И – конечно же! – останавливает меня инспектор ГАИ. И что-то у меня сработало: я стекло приопустил и… Почему я это сказал, не знаю. Но он ко мне подходит, и я ему:
– Вы – выпимши.
…И угадал!
Он говорит:
– Ну ла-адно, что вы!
– Как вам не стыдно, инспектор! Как вы можете?!
– Да ладно вам… Холодно же, зима! Ну, хорошо, езжайте, только осторожнее.
И я уехал…
Евгений Павлович Леонов не терпел, когда кто-то произносил реплику, на которую была более сильная реакция, чем на его слова.
В «Оптимистической трагедии» он играл Вожака, а я – Сиплого. И вот такой эпизод: в спектакле сверху из какого-то лаза появляется человек и начинает петь. И я просто говорю ему: «Ну-ка, уйди отсюда!» И все. Но в зале почему-то всегда смеялись.
Так однажды на спектакле, только я рот открыл, Евгений Павлович опередил меня: «Ну-ка, уйди отсюда!» Потом перевел взгляд с этого человека на меня и добавил, кивнув на лаз: «И заколоти это».
Эта история произошла в Казахстане, в городе Алма-Аты… В Алма-Ате… В прошлые времена актеры мало получали и в театре, и в кино – хватало лишь на «сусчествование». А палочкой-выручалочкой были концерты. Мы с Леней Ярмольником являлись ударниками этого дела. Как-то сидели в компании Миронова, Калягина… Я спросил:
– Сколько концертов можно дать за три дня? Андрей ответил:
– Ну, шесть. По два концерта в день.
– Думайте!
– Девять?
– Думайте!
– Да нет… Ну, как… Сколько ж можно сыграть… Ну-ну…
– Думайте!
– Десять – это уже сумасшествие.
Мы же с Ярмольником побили все рекорды для закрытых помещений: 31 концерт за три с половиной дня!
Построено было так: Леонид всегда начинал и заканчивал выступления, а я выходил в середине. (Один раз я даже десять минут держал самолет – рассказывал анекдоты членам экипажа, чтобы Ярмольник успел «отконцертиться».)
Так вот, в столице Казахстана мы, прилетев, хорошенько посидели в номере гостиницы – аж до четырех – до полпятого утра. А в семь или семь тридцать утра уже был концерт на тамошней фармацевтической фабрике, где делали пирамидон. Меня Ярмольник разбудил, прислонил к стеночке, сказал: «Это – галстук, это – рубашка, это – брюки». Он все это на меня надел, и мы поехали.
А на фабрике видим красный уголок, где сидит горстка казахов в фуфайках, а сверху халаты былой белизны. Внимательные такие сидят – и хотели бы нас понять, да в такую рань разве до концертов…
Я говорю Лене: «Ты попробуй начать, но я уж – сам понимаешь – с твоего позволения, недолго». Ярмольник вышел, очень доходчиво объяснил, зачем мы приехали, кто мы такие, о радости, которую мы дарим людям, и так далее. Потом заявляет:
– А сейчас я хочу пригласить на эту сцену артиста, которого вы знаете по многим кинокартинам…
Три хлопка, и я выхожу. Вижу вот эти семь с половиной лиц и понимаю: что бы я им сейчас ни рассказывал о современном театре, о Тарковском, о проблемах искусства – нет, пустой номер!
И тогда я секундочку выждал.
– У вас, – говорю, – вопросы есть? (Пауза.) Если нет вопросов – Леони-ид Яррмольник!
И когда Ярмольник, едва-едва успевший достать сигареты со спичками, бросил все и зашагал на сцену, я произнес приглушенным голосом: «Ну, извини».
Это был самый короткий концерт в моей жизни…
…Никогда еще я не играл Достоевского, никогда – Шекспира. И вот теперь такая возможность представилась – все это соединилось в нашем новом спектакле. Это новая пьеса Михаила Шатрова под условным пока названием «Диктатура совести». В пьесу включены фрагменты из разных исторических периодов, связанных в том числе и с произведениями мировой классической литературы. Я играю фрагмент из романа Федора Михайловича Достоевского «Бесы» – монолог Верховенского, прототипом которого, как известно, послужил деятель русского революционного движения С. Нечаев с его крайне путаной революционной концепцией. Играть такого человека очень сложно и интересно. Что такое Верховенский сегодня? Это и печально известные «красные бригады», и террористические группы, которых как никогда много в современном мире. Значит, нужно играть не только героя тогдашнего, но и делать его образ узнаваемым.
А в «Гамлете», которого ставит Глеб Панфилов, у меня роль Лаэрта. Не помню, чтобы кому-нибудь эта роль особенно удавалась. Всегда она была чисто функциональной, в ней не было «изюминки». Но в трактовке Глеба Панфилова она приобретает, я бы сказал, какую-то живую плоть. У него свое видение спектакля, непривычная для меня форма работы.
Насыщенным выдался для меня прошлый год и в кино. Скоро выйдет на экраны сразу несколько телефильмов: «Путешествие будет веселым» режиссера Евгения Гинзбурга, «Страховой агент» А. Майорова, «Дети капитана Гранта» Вячеслава Говорухина и картина, в которой я снимаюсь с наибольшим удовольствием, – «Храни меня, мой талисман» Романа Балаяна.
Наступает новый период – отбор сценариев, предложений. Что это будет, я не знаю. Хотелось бы, чтобы зритель меня увидел в новом, не известном даже мне качестве…
…Мне кажется, что желание быть актером у меня не возникало, оно просто было всегда. Дело в том, что я вырос в театральной семье…
Воспоминания об отце, пожалуй, самые яркие впечатления моего детства. Он был режиссером Ферганского драматического театра. Я помню, как он уже за два квартала до своего театра снимал шапку. Это могло показаться чудачеством. Но я понимаю, что отец свято относился к своей профессии. Театр был для него храмом…
Мне иногда бывает обидно за нашу профессию. Почему-то принято говорить с гордостью о династиях рабочих – строителей, плотников, каменщиков. А я мечтаю, чтобы моя дочь стала актрисой, потому что интереснее этой профессии не знаю…
Трудолюбие, желание постоянно искать новые средства выразительности – пожалуй, самые необходимые качества для актера… Проще всего сказать: «Это у меня не получится», а надо все время пробовать, пробовать… Да. Иногда бывают минуты, когда хочется бросить свою профессию. Это случается, когда видишь очень хороший фильм с замечательной актерской работой и понимаешь, что ты так не можешь…
Настоящее актерское счастье – это когда режиссер говорит первую половину фразы, а ты продолжаешь его мысль. Добавляешь к его варианту двадцать своих, он из них выбирает один, дополняет его, но делает это так, что остается ощущение, что все это ты придумал сам. Тогда актер уходит после репетиции окрыленный, с чувством, что он – не пешка, а соавтор спектакля, что он нужен театру.
Для меня спектакль – всегда продолжение репетиции. На репетиции проверяешь себя только на режиссере, а на спектакле – уже на зрителе. Театр выгодно отличается от кино тем, что здесь постоянно ищешь что-то новое, чтобы соответствовать нынешнему дню…
Я, конечно, не считаю, что «зритель всегда прав». Если бы зритель всегда был прав, театр никуда бы не двигался. На моей памяти каждый раз новая театральная форма встречалась в штыки. Я помню, как зрители возмущались Гамлетом Высоцкого. Их шокировало то, что он был в свитере и с гитарой. А сколько было людей против «“Юноны” и “Авось”». Они говорили, что это – дискотека, слепое подражание Западу…
«Диктатура совести» вызывает самые разноречивые, порой полярные мнения. Но это – поиск новой формы, формы политического спектакля.
А театр должен постоянно искать новые формы выразительности и тянуть за собой зрителя, воспитывать его. Нельзя слепо идти на поводу у зрителя, но прислушиваться к нему, безусловно, нужно, даже необходимо…
ГРИГОРИЙ ГОРИН: АЛЕКСАНДР АБДУЛОВ – АКТЕР С БОЛЬШОЙ БУКВЫ
Саша… Александр… Александр Гаврилович… Имена эти принадлежат артисту Московского театра имени Ленинского комсомола А. Абдулову. Первые два – привычны и естественны, поскольку речь идет о молодом человеке (всего 35 лет), атлетического сложения (рост 192 см, вес – 82 кг), обладателе стремительной и удачливой актерской судьбы (играет в большинстве спектаклей театра, снялся более чем в сорока фильмах).
Главное же, полное, имя в применении к Абдулову пока еще услышишь нечасто. А ведь и возраст солидный (уже 35!), и общественное и семейное положение крепкое (заслуженный артист РСФСР, женат, воспитывает дочь). Впрочем, в этом нет ничего обидного. Сам Абдулов не настаивает на «Александре Гавриловиче», очевидно, понимая, что в прочном соединении имени с отчеством в устах окружающих есть какое-то особое почтение к окончательно сформировавшейся личности. Абдулов себя таковой не считает.
Близко наблюдая за ним на съемках, репетициях, в быту, вижу, с какой неукротимой энергией он отыскивает в жизни самого себя, шарахаясь иногда из крайности в крайность, загораясь и отчаиваясь. Даже хобби постоянно меняется: то спорт, то живопись. Меняется даже внешний облик: то бороду отпустит, то усы… Многие относятся к этой затянувшейся молодости с умилением, некоторых она раздражает. Мне же кажется, что идет естественный, а потому мучительный поиск высшего назначения собственного существования, процесс становления Актера с большой буквы. Потенциально – с очень большой, ибо природа щедро наделила Абдулова удивительными возможностями: внешность, голос, музыкальность, пластичность, тонкое ощущение юмора и печали. Не растерять бы это, не распродать по мелочам. Талант – общественное достояние, и нам совершенно не безразлично, как им распорядится общество и сам «талантоноситель»…
Может быть, именно этим продиктована моя попытка нанести штрихи к портрету сегодняшнего Абдулова. А может, все проще: за долгие годы совместной работы установилась глубокая симпатия к этому артисту, а потому естественно желание старшего по возрасту рассказать, что особенно дорого в нем, что тревожит и волнует…
Саша Абдулов начал хорошо, Александр стал быстро знаменит, Александр Гаврилович делает первые осторожные шаги… Самое время глянуть на себя в зеркало чужого мнения. Или, как говорил его отец, Гавриил Данилович Абдулов: «Очень важно однажды спрыгнуть с трамвая, на котором едешь, и посмотреть: тот ли номер тебя везет? Если не тот, ищи новый маршрут, если тот – догони! Но ехать наобум и радоваться, что быстро перемещаешься куда-то в пространстве, – недопустимо!»
На премьеру к Саше приехал отец. Просмотрев спектакль, расплакался. Может быть, от горьких воспоминаний – он сам прошел всю войну, был несколько раз ранен… Может быть, от счастья, что сбылись его надежды и третий сын стал настоящим артистом…
Дальше пошло стремительное превращение юного Саши в популярного Александра. На отсутствие ролей жаловаться не приходилось. Хоакин в музыкальном спектакле «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», Никита в «Жестоких играх» Арбузова, сразу четыре роли в «“Юноне” и “Авось”».
Параллельно началась бурная жизнь в кино. М. Захаров, соединивший в себе профессии театрального и кинорежиссера, приглашал Абдулова во все свои фильмы. Инженер Щукин в «Двенадцати стульях». Юноша-медведь в «Обыкновенном чуде», Рамкопф в «Том самом Мюнхгаузене», Жакоб в «Формуле любви», доктор Симпсон в «Доме, который построил Свифт»…
Абдулову предоставлялась возможность демонстрировать все свои актерские качества: пел, танцевал, фехтовал, совершал головоломные трюки… Параллельно еще успевал сняться у других кинорежиссеров. (Самые значительные работы в фильмах Р. Балаяна и Е. Гинзбурга.) Параллельно работа на телевидении… Параллельно выступления на эстраде…
Параллели, как свидетельствует современная геометрия, пересекаются. В театральные работы иногда стала проникать откровенная эстрадность, в кинороли – излишняя театральность. Огромная работоспособность не всегда на пользу актеру, если готов браться за любую работу, это Абдулов понимает сейчас хорошо.
Вот несколько его ответов на прямо поставленные вопросы.
– Ты доволен своим сегодняшним творческим положением?
– Не очень.
– Что тебя не устраивает в театре?
– Мечтаю о главной роли. После Плужникова и Хоакина за десять лет работы главных ролей не доставалось.
– Ты снялся в сорока фильмах. В скольких напрасно?
– Думаю, в половине…
Саша – дитя Театра в прямом и переносном смысле этих слов. Мать – театральный гример, отец – режиссер, впоследствии главный режиссер гастрольного русского театра в Фергане. Трое сыновей, братьев Абдуловых, все свое детство провели за кулисами и на сцене…
Неустроенный, кочевой быт гастрольного коллектива казался естественным и единственно возможным. Все три мальчика, разумеется, готовились стать актерами, родители тоже мечтали об этом. Впрочем, их отец понимал, что от мечты до воплощения – огромный, трудный путь… «Талант не мебель и по наследству не передается!» Прежде всего он требовал безмерного уважения к театру как к храму искусства…
– От нас отец требовал того же… Репетиции были ежедневным уроком. Спектакль – священнодействием, даже если он игрался в каком-нибудь обшарпанном клубе для полупустого зала… Путь к званию артиста, по мнению отца, должен был начаться через остальные, менее привлекательные театральные профессии… Нам предстояло освоить специальности реквизитора, рабочего сцены, осветителя, гримера. При этом сыновьям режиссер не делал никаких поблажек, наоборот, относился строже, чем к другим. Когда я служил рабочим сцены и по моей халатности сорвался спектакль, отец заставил меня выплатить все убытки театру из собственного жалованья…
Трое сыновей мечтали стать актерами. Старший стал инженером, средний – учителем… Осуществлять мечту отца дано было только младшему. Эту тройную ответственность Саша ощущает до сих пор…
Впервые я увидел Абдулова на репетициях спектакля «В списках не значился» по повести Б. Васильева. Помню странное ощущение от долговязого, неуклюжего, коротко стриженного юноши, бегающего по сцене и вздрагивающего то от выстрелов за кулисами, то от реплик режиссера из зала.
– Кто это? – шепотом спросил я Марка Захарова.
– Студент ГИТИСа…
Я уже знал удивительную способность Захарова к открытию актерских талантов. Так, он увидел в безвестном до того Караченцове Тиля Уленшпигеля, так, не задумываясь, пригласил на главные роли в своих спектаклях Олега Янковского, который удачно дебютировал в кино, но в театральных кругах был еще неизвестен. Теперь вот привел из ГИТИСа студента, хотя в труппе и так полным-полно молодых и незанятых…
Позднее я узнал, что одного со мной мнения была и комиссия по приемке спектакля из Главного управления культуры. Очень советовали Захарову сменить главного исполнителя. Категорически!
Лейтенант Плужников в исполнении Абдулова казался комиссии противоречащим уже сложившемуся традиционному представлению о мужественных защитниках Брестской крепости. Слишком наивен, слишком рефлексирует… Говорили об «искажении образа», пугали «возмущенными письмами фронтовиков»…
Очевидно, одним из необходимых свойств характера главного режиссера должно быть умение не слушать чужие советы. Марк Захаров наделен этим завидным качеством. Он настоял на Абдулове!..
Так в Москве появился новый актер, а на сцене Театра имени Ленинского комсомола – непривычная, запоминающаяся фигура мальчика-офицера, призывника сорок первого года, наивного, беспечного, обманутого бодряческой пропагандой, но сумевшего в короткий срок самостоятельно разобраться в происходящем и достойно встретить свою судьбу.
«Я ведь даже в списках еще не значусь!» До сих пор помню этот отчаянный крик Плужникова – Абдулова. В нем слышался подлинный трагизм молодого человека, с пионерского возраста привыкшего быть лишь частичкой чего-то общего, жить как все, действовать как приказано… И вдруг ты сам себе голова, сам принимаешь решение начать войну с целым государством, сам для себя становишься в этой войне Верховным главнокомандующим. В бою, который шел на сцене, погибали юные солдаты и офицеры, зато рождались Люди…
– Ты часто появляешься на эстраде. Выступаешь с концертами, встречаешься со зрителями. Это только дополнительный заработок или что-то еще?
– Добавка к зарплате, конечно, солидная. И это важно, врать не стану. Но все-таки в этих встречах со зрителями есть что-то более привлекательное…
– И все-таки, извини за вопрос, если б платили мало, ездил бы на выступления с концертами?
– Вряд ли…
– А если в театре вдруг вообще перестали бы платить жалованье, продолжал бы играть спектакли?
– Конечно!
И все-таки не в деньгах актерское счастье! И тоска по «главным ролям», о которых говорит Абдулов, предполагает, как мне кажется, не большую протяженность в фильме или спектакле, а большую глубину и новизну.
Александр справедливо опасается повторений, боится перемелькать в ролях романтичных принцев и рыцарей, боится штампа в изображении «шикарно выглядящих западных джентльменов», которых он наиграл бесчисленное количество…
Обновление для популярного актера возможно лишь через перевоплощение, через создание характеров неожиданных, иногда совершенно противоположных собственному, природному. Такие две роли появились в последние годы в театре: Сиплый в «Оптимистической трагедии» и Верховенский в «Диктатуре совести».
Петр Верховенский, этот зловещий гений, ловко соединивший в своей философии социализм с уголовщиной, исполняется Абдуловым с какой-то заразительной виртуозностью. Изменились взгляд, улыбка, пластика… Добрый и наивный Саша Абдулов превращается в жестокое, коварное существо, способное заворожить, повести за собой. И жутко становится от того, что доводы Верховенского кому-то кажутся привлекательными, что «верховенщина» может иногда царить не только на сцене, но и в жизни… «Неглавная роль» в спектакле стала сегодня одной из самых главных в его биографии.
Абдулов жаден до работы. Любит актерский труд во всех его проявлениях: любит репетиции, съемки, озвучание…
В пустой студии перед молчаливым экраном актер вынужден усилием воли и воображения вернуть свой голос в напряженную атмосферу давно сыгранной сцены, оживить отснятый материал… Абдулов делает все это вдохновенно и азартно. По многу раз готов переписывать каждое слово, добиваясь абсолютной достоверности… Да что там слово! Каждый звук, междометие, вздох…
(В одной из важнейших сцен, впервые встретившись с Драконом, Ланцелот закашлялся… При озвучении кашель никак не получался. Что-то прорывалось нарочитое, неестественное… Абдулов уговорил режиссера перенести запись на завтра. Утром я увидел его на заснеженной территории студии без шапки и пальто. «Простудиться немножко надо для роли», – пояснил он, сосредоточенно вдыхая ледяной воздух…
Кашель на записи получился вполне естественным…)
Трудное это дело – писать портрет человека, которого давно знаешь. Еще труднее давать умные советы, не впадая в занудливую нравоучительность. Вроде бы вывод ясен: давай, Саша, взрослей, остепеняйся! А сколько ни напрягаюсь, никак не могу себе представить его солидным Александром Гавриловичем, рационально выстраивающим свою творческую жизнь, не ошибающимся, не делающим глупости… А может, все будет не так? И его неукротимая энергия, азартность в работе, удивительная легкость характера, доброта будут пребывать с ним еще долгие-долгие годы?..
В сорок пять лет мы вклеиваем в паспорт новую фотографию. По-видимому, предполагается, что юношеский и зрелый облик могут так разниться, что человек становится неузнаваемым. Для Абдулова это будет ненужной формальностью.
Уверен, что и через десять лет на нас будет смотреть такое же молодое, веселое лицо…
1988 год
