Весьма отрадно читать и о «самоидентификции Шостаковича с евреями, далеко выходящей за рамки традиционного филосемитства». То есть, по-русски сказать, композитор, как герой, которого играет Юрий Соломин в фильме «Московская сага», то ли в душе, то ли вслух восклицал: «Не хочу быть русским! Хочу быть евреем!» Это явление в принципе нам знакомо. Например, писатель Григорий Бакланов на страницах «Еврейской газеты» очень решительно даже не филосемитами назвал, а просто лишил их нации и записал в евреи Маршала Малиновского (украинца), маршала Катукова (русского) и генерала Доватора (белоруса). Ну, как же! Первый родился в Одессе; второй по отчеству Ефимович, как Немцов; третий — Лев, как Троцкий, — какие вам ещё доказательства! Впрочем, и русские тут не дремлют, работая на тех же диверсантов. Недавно на моём сайте одна дама зачислила туда же великого русского художника Репина. Ещё бы! Он же Илья, как Эренбург, а по отчеству Ефимович, как б.м.к. Швыдкой. Полный порядок!
Видимо, убеждение Волкова в филосемитстве Шостаковича соломинского закваса многое определило в его книге. Но какие же доказательства? Здесь небольшая заминка. Есть документы, говорит, свидетельствующие, что в молодости Шостакович был не чужд разговорам «о «жидовском засилье» в искусстве». На это могли навести его хотя бы Безыменский, Кирсанов, о коих речь впереди… Но в зрелые годы он стал филосемитом из филосемитов соломинского типа, о чём свидетельствует его вокальный цикл «Еврейские народные мелодии». Убедительно. А не зачислить нам туда же, допустим, ещё и Лермонтова, у которого даже две «Еврейские мелодии», да Горького с его рассказом «Каин и Артём», да Куприна с его «Гамбринусом», заодно и Шолохова, любимейший образ которого — Аксинью и в немом кино и в звуковом играли еврейки.
Но оставим эту слишком чувствительную для некоторых персон тему, вернёмся к вещам несомненным.
Сын композитора Максим пишет: «Шостакович и помыслить не мог о побеге за границу — мы, его родные, оставались в заложниках». А то махнул бы со всеми своими премиями, орденами и звёздами, да? Судя по всему, сынок уверен в этом. Нет, яблочко от яблони может далеко закатиться…
«На встречах с журналистами, — продолжает яблочко, — отец на провокационные вопросы отвечал одно: «Я благодарен СССР и своему правительству». У него были все основания для такого ответа.
Но яблочко катится ещё дальше: «До сих пор американские журналисты недовольны его ответами: «Что это он так лицемерил?» Они не понимают, в какую страну отцу надо было возвращаться и иначе отвечать он не мог» (Караван истории. 2004, март. С. 204).
Отец ваш, Максим Дмитриевич, всегда возвращался в любимую страну, за которую готов был отдать жизнь. 4 июля 1941 года, на другой день после великой речи Сталина по радио, в «Известиях» было напечатано письмо Шостаковича: «Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию по уничтожению фашизма… Я иду защищать свою страну и готов, не щадя ни жизни, ни сил выполнить любое задание, которое мне поручат. И если понадобится, то в любой момент — с оружием в руках или с заострённым творческим пером — я отдам всего себя для защиты нашей великой Родины, для разгрома врага, для нашей победы».
На 635 страницах книги Волкова для этого письма не нашлось места. Уж очень оно не вписывается в образ лицемера, всю жизнь проходившего в благопристойной советской маске, каким изображает его и автор, и помянутые американские журналисты, и, конечно, другие доморощенные оборотни. Эти понимают, кто они и лезут из дублёной шкуры вон, чтобы доказать, будто многие большие художники тоже были антисоветчиками, но молчали, приспосабливались. Кто? И Горький, и Маяковский, и Есенин, и Шолохов, и Платонов… Вот добрались и до Шостаковича. И хотят за спинами гигантов спокойно и вволю жрать свои сникерсы и гамбургеры. К слову сказать, о том, как это проделывается с Платоновым поведал недавно талантливый и смелый критик Валерий Рокотов в статье «Из котлована» (ЛГ № 31). Глубоко верна его мысль: «Для Платонова коммунизм возможен и нужен. Он отвечает русскому характеру и русскому духу… Поздний Платонов для либералов ещё опаснее. Это человек, который выбрался из котлована, из чёрной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры и начал создавать новый храм». Многое из этого можно отнести и к Шостаковичу.
А Волков уверяет, что ещё с молодых лет композитор, как и он, «был скептиком по отношению к советской власти». Иногда, говорит, для доказательства его коммунистических симпатий в молодости ссылаются на его письма к Татьяне Гливенко, его юношеской любви. Так приведи хоть одно письмецо! Нет, страшно, боязно, что рухнет вся его пирамида лжи. У него вот какой довод: «Забывают о том, под каким жестоким контролем при советской власти находились средства коммуникации, в частности письма». Вы поняли? Он хочет сказать, что письма Шостаковича перлюстрировались, и вот он среди пламенных признаний возлюбленной сознательно и лицемерно превозносил Советскую власть, впаривал свою лояльность. А побывав на заключительном заседании Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года, писал и другу своему Ивану Соллертинскому: «После выступления Сталина я совершенно потерял всякое чувство меры и кричал со всем залом «Ура!» и без конца аплодировал… Конечно, сегодняшний день — самый счастливый день моей жизни: я видел и слышал Сталина».
Ну, как же не лицемер! Вы только прислушайтесь к финалу Четвертой симфонии, говорит Волков, и если у вас есть тонкий, как у меня, музыкальный слух, вы отчётливо услышите «заклинание: «Умри, Кащей-Сталин! Умри! Сгинь, Поганое советское царство!» Да как же, мол, верить, что он слушал Кащея и ликовал, и кричал «Ура!» Волков-то сам отродясь таких чувств и не испытывал, и не понимал. Кричать «Ура!» он мог, разве что, вместе с Окуджавой, только при виде таких картин, как расстрела Дома Советов… Владимир Теодорович, Вы попали в дом умалишённых и не понимаете этого…
А сын композитора считает нужным подчеркнуть, что в квартире у них портретов Кащея не было. Вот ещё дочь Маршала Малиновского сочла необходимым накануне юбилея Победы откреститься: «У нас в доме не было портретов Сталина» (РГ, 6 мая 2010). Да их ни у кого не было. Я не знал ни один дом, не встречал ни одну частную квартиру или избу, где висели бы его портреты. И даже в моём доме их не было.
Шостакович — один из самых «правоверных» советских художников. Ещё в 1927 году он принял заказ на сочинение большого симфонического произведения, которое так и называлось «Посвящение Октябрю». Но, увы, там в финале были такие трескучие стихи Александра Безыменского, что одолеть их композитору удавалось далеко не всегда. Однако принял же заказ, не отверг.
А в 1929 году — Третья «Первомайская» симфония с заключительным хором на слова Семёна Кирсанова. Автор прямо говорил, что цель его — выразить «настроение праздника, мирного строительства» Нет, бурчит Волков и решительно опровергает самого композитора: «никаких праздничных эмоций Шостакович в тот период испытывать не мог». Да откуда знаешь? Человеку двадцать два года, он влюблён и любим. В одном этом столько эмоций! Нет, симфонию надо было назвать не «Первомайская», а «Кладбищенская».
Между прочим, музыковед Аркадий Троицкий, брат Волкова по разуму, живописуя кошмарную советскую жизнь и муки мученические Шостаковича, в статье, посвящённой столетию со дня рождения композитора, в качестве примера кошмара указывает как раз на помянутых Кирсанова, «позднее репрессированного», и Безыменского, «оказавшегося жертвой сталинского Молоха». А я знал обоих, и мне достоверно известно, что оба тихо почили в Бозе, первый — в 1972 году, второй — в 1973-м на 75 году жизни.
Особенно хорошо помню Безыменского, имевшего страсть произносить на съездах длинные речи в стихах. Это был пламенный революционер. Его звали Александр Ильич. Казалось бы, о лучшем отчестве пламенный и мечтать не может. Но Троцкий, написавший в 1927 году предисловие к первой книге поэта, изыскал лучше: Октябревич!
