Петр Андреевич жил в пятикомнатной квартире старого «сталинского» дома в самом центре Москвы. Точнее, в начале Тверской улицы. Алексеи Алексеевич вкатился во двор и долго искал место для парковки среди роскошных иномарок. В наши дни среди проживающих в столичном центре малосостоятельных практически не осталось. Между лакированно-блестящими «Фордами», «мерсами» и «БМВ» «восьмерка» Григорьева выглядела кухаркой, по недоразумению угодившей на королевский прием. Впрочем, Алексею Алексеевичу было на это плевать. Он знал себе цену.
Войдя в нужный подъезд, Григорьев поднялся на шестой этаж и нажал кнопку звонка. Ждать ему пришлось долго. Савинков никогда не торопился. Хоть обзвонись.
— Чего надо? — донеслось из-за двери.
— Это я, Петр Андреевич, — спокойно ответил Григорьев.
Он намеренно не стал уточнять, кто «я». Ему было прекрасно известно, что на площадке стараниями Савинкова были установлены три миниатюрные видеокамеры. Так что сейчас горбун имел возможность хорошенько рассмотреть Алексея Алексеевича аж с трех ракурсов: через телеглазок, сбоку справа (так, чтобы видеть заодно и оба лестничных марша) и сверху со спины.
— Ты один там? — поинтересовался горбун.
Григорьев только вздохнул и развел руками. Защелкали замки, часто и сильно, с особым смыслом. Наконец створка приоткрылась и в щели образовалась физиономия горбуна, перечеркнутая серебряным росчерком никелированной цепочки.
— Чего не отвечаешь? — спросил подозрительно Савинков.
— А зачем? — пожал плечами Алексей Алексеевич. — Ты будто сам не видишь.
— Вижу я или нет — не твоего ума дело. Отвечать надо, когда спрашивают, — буркнул Петр Андреевич. — «Данаю» привез? — И на утвердительный кивок скинул цепочку. — Ладно. Заходи, раз уж приехал…
Григорьев не обратил на грубость внимания. Если бы Савинков не боялся светить свои шедевры, он бы общался с гостями прямо на лестничной площадке. Ну не любил горбун пускать людей в дом. Прямо терпеть не мог. Однако сейчас речь шла не только о том, чтобы отдать, но и о том, чтобы получить. Причем получить больше. А это в корне меняло дело. Не привези Григорьев «Спящую Данаю», мог бы даже близко к квартире Савинкова не подходить. Несмотря на давнее знакомство.
— Туфли снимай, — ворчал Савинков, проводя Алексея Алексеевича в темный коридор. — Давай. Натопчешь еще…
— Тапки дашь? — поинтересовался Григорьев, послушно снимая туфли.
Каждый раз между ними происходил один и тот же разговор. Они, словно актеры на сцене, играли вызубренные до оскомины роли. Играли старательно и органично, но в голосах обоих проскальзывало легкое безразличие к заранее известным ответам.
— Да ладно. Не надо, — привычно отмахнулся горбун, словно бы это ему предлагали тапки. — Ни к чему это. У меня там… ковры там у меня. Хорошие. Проходи.
Григорьев прошел в гостиную, огляделся. Со времени его последнего визита в доме Савинкова ничего не изменилось. Как не менялось уже много-много лет. На стенах обои, на полу — ковер. Обои дешевые, бумажные, кое-где покрытые сальными пятнами, ковер дрянной, синтетический, местами вытертый едва ли не до резиновой основы. Мебель старая, поцарапанная, расшатанная. Тратиться на реставрацию Савинков не считал нужным, а сам ремонтом не занимался, не умел. Справа дверь в спальню, слева — в кабинет. Туда Петр Андреевич не пускал никого. Из кабинета можно было попасть в «галерею» и библиотеку. Никто никогда не видел ни того, ни другого. Но среди коллекционеров ходили упорные слухи, что отделка трех «рабочих» комнат обошлась Петру Андреевичу в несколько десятков тысяч долларов. Плюс специальная аппаратура контроля за климатом. Шедевры — они капризные. Отношения требуют особого, внимательного.
Из спальни высунулась очаровательная взъерошенная головка, заинтересованно стрельнула в Алексея Алексеевича взглядом круглых голубых глазок.
— Петя, — протянуло существо, — ты скоро?
— Уйди, — отмахнулся горбун. — Подожди там. У нас важный разговор. — И пояснил для Григорьева: — Продавщица. Из универсама. Любит меня как кошка.
Насчет «любит» Григорьев сильно сомневался. Он вообще сомневался, что можно любить такого человека, как Петя. Поговаривали, будто Савинков платит кому-то из милиции, чтобы ему поставляли «проштрафившихся» продавщиц. Он был в состоянии оплачивать высококлассных проституток, но продавщицы обходились дешевле. Петя поил их дешевым вином и кормил побелевшими от времени шоколадными конфетами и сморщенным виноградом. Слухами земля полнится. Продавщицы довольно быстро сообразили, что тут можно еще и отравиться, и стали приносить с собой недельный запас продуктов, чем радовали Савинкова несказанно.
— Ну? — Савинков хромо помялся с ноги на ногу. — Где «Даная»?
— А где голландцы? — ответил вопросом на вопрос Григорьев.
— Понимаешь… — отвел глаза Савинков. — С голландцами сложности.
— Мы же договорились. «Данаю» в обмен на голландцев.
— Ну, сложности, понимаешь? — Савинков ожесточенно почесал руку. — Экзема. На нервной почве. А у голландцев краска начала на краях осыпаться. Их вообще из комнаты лучше не выносить.
Врал. Алексей Алексеевич знал, что горбун врет. А горбун знал, что тот знает, но тем не менее врал. Отчаянно и вдохновенно.
— Извини. Видимо, я неправильно тебя понял в прошлый раз. — Алексей Алексеевич спокойно повернулся и пошел в прихожую.
— Погоди, — вцепился ему в рукав горбун и, прихрамывая, засеменил рядом, ноя на ходу: — Понимаешь, они влаги боятся. Голландцы. Мне за них Волков знаешь сколько предлагал? Но ведь угробил бы, зараза. А у меня тут климат специальный. Влажность нужная. Я, конечно, могу тебе их дать, но ведь… пропадут, а?
— Пропадут — оставишь себе «Данаю», как договаривались, — Григорьев перешел на сухой, деловой тон. — Ты знаешь, Рембрандт вдвое дороже твоих голландцев.
— А давай я «Данаю» куплю у тебя, а? — продолжал канючить горбун. — Не обратно же в музей ее теперь тащить? Хорошие лаве дам. Больше, чем на «Сотбисе».
— Ошибся я в тебе, Петя. — Алексей Алексеевич остановился, покачал осуждающе головой. — Предупреждали меня, что ты мастер левые базары разводить, да я-то тебя совсем с другой стороны знал… Надо было сразу к Волкову идти.
Волков был прямым конкурентом Савинкова, но конкурентом особым, собирающим не просто редкие полотна, а полотна экстра-класса. Голландские миниатюры XV–XVI веков в его собрании имелись.
— Ладно! — вдруг резко выкрикнул Петя. — Погоди. Так и быть. Бери голландцев. Бери! — Это был «фирменный» поворот всех его разговоров — сделать так, чтобы собеседник понял, что ему делают большое одолжение. Даже если он, собеседник, остается в проигрыше. — Только сперва надо на твою «Данаю» посмотреть. Вдруг ты мне «новодел» впарить пытаешься, — тут же добавил горбун.
— Петя… — Григорьев укоризненно наклонил голову. Весь его вид говорил о незаслуженно нанесенной обиде. — Ты за кого меня принимаешь?
— Посмотреть надо, — упрямо повторил Савинков.
— Смотри. — Григорьев достал из кейса сверток.
Горбун принял его с благоговейным трепетом.
— Пойдем в комнату, — прошептал Савинков.
Они вернулись в комнату. Здесь Петр Андреевич постелил на стол газету, сверху скатерть и полиэтилен, достал из свертка картину и очень бережно положил на газету. Раскрыл. На лице его отразилось восхищение.
Григорьев подумал, что, если на свете есть родители, относящиеся к своим собственным детям с той же любовью и трепетом, с каким Савинков относится к полотнам, то это самые лучшие родители. Заведи Петр Андреевич детей и встань перед ним дилемма: отдать на закланье собственного ребенка или одну из картин, можно не сомневаться, Савинков выбрал бы первое.
— Она… — прошептал горбун, нежно проводя ладонью по полотну.
Савинков обладал уникальной способностью в девяноста девяти случаях из ста после самого поверхностного осмотра верно определять, что перед ним — подлинник или отлично сработанный «новодел». Именно поэтому Григорьев и обратился к нему. Волков бы, конечно, потребовал привести эксперта. И лучше, если не одного. А там бы поползли слухи. Через неделю вся страна знала бы, у кого в данный момент находится украденный шедевр. Оперативники — не дураки, время зря терять не стали бы. Савинков же будет молчать как рыба. Хотя бы потому, что слишком любит картины.
