Комитет обратился в художественные, научные и литературные общества и учреждения с приглашением принять участие в работе съезда. Было разослано 600 экземпляров «Положения о съезде» преподавателям рисования в столичных и губернских учебных заведениях, в котором, в частности, говорилось: «С целью сближения русских художников и любителей художеств, совместного обсуждения общих и специальных вопросов и возможно большего распространения между художниками и любителями художественных познаний созывается в Москве, при Московском обществе любителей художеств, Первый съезд в память открытия городской Третьяковской галереи».

Департамент железнодорожных дел Министерства финансов разрешил льготный 50-процентный проезд членам съезда.

Торжество художественного съезда приравнивалось к торжествам Пушкинских дней в Москве.

23 апреля 1894 года в два часа дня в аудитории Императорского Русского Исторического музея состоялось торжественное открытие съезда.

Виновника торжеств на нем не было. Он нашел повод уехать из Москвы: в Петербурге рассматривался новый устав Академии художеств, и Павел Михайлович отправился в Северную столицу. «Кажется, что он ничего на свете так не боялся, как рекламы, как прославления или курения всяких фимиамов», — писал о Третьякове П. Н. Полевой. Уезжая в Петербург, Павел Михайлович запретил домашним быть на съезде и поручил представлять семью племяннику — Н. С. Третьякову.

Городской голова К. В. Рукавишников поднялся на кафедру.

— Сама идея съезда связана со знаменательным событием — передачей в дар городу художественной галереи имени братьев Третьяковых, — сказал он.

Гром аплодисментов разорвал тишину.

Председательствующий К. М. Быковский предложил затем приветствовать семью Третьяковых и представил участникам съезда Николая Сергеевича Третьякова. Все поднялись с мест и устроили овацию.

— Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за ту честь, которую оказал мне съезд на этом собрании, — сказал взволнованно Третьяков-младший. — Я могу только сожалеть, что на моем месте не находится мой дядя, Павел Михайлович Третьяков, которому по праву принадлежит торжество на этом съезде, а также, что нет в живых моего отца, Сергея Михайловича Третьякова, и что он не может присутствовать на этом съезде.

Начались приветствия.

От Императорского Московского университета выступил И. В. Цветаев, от Петербургского — Ф. Ф. Петрушевский, от Казанского — Д. В. Айналов. Поднимались на кафедру представители Харьковского университета, Российского Исторического музея, Московской консерватории…

Было оглашено письмо И. Е. Репина из Парижа.

«Прошу вас, — писал Илья Ефимович, — сообщить Первому съезду русских художников и любителей художеств мое искреннее сожаление, что я лишен возможности принять участие в таком важном и небывалом еще событии в художественном мире. Не говоря уже о значительности мотива, в память которого собирается этот съезд, много можно ожидать благих результатов в будущем от подобного общения людей, служащих одной идее и всегда очень разрозненных.

Утешаюсь мыслью, что ознакомлюсь впоследствии с трудами I съезда русских художников и что этот съезд будет не последним».

В конце дня, в заключительной речи, председательствующий не забыл упомянуть и еще одно имя.

— Мысль о художественном съезде в России явилась не впервые, — говорил он. — С глубокой признательностью должны мы вспомнить незабвенного славного художника, который всю жизнь был неутомимым деятелем на пользу русского художественного развития. Иван Николаевич Крамской в 1882 году стремился осуществить Первый художественный съезд в Москве… Крамской выработал программу, обнимающую самые насущные вопросы развития родного искусства. Стремлению Крамского не суждено было осуществиться при жизни. Ныне Московское общество любителей художеств с полным сознанием трудности задачи, но с глубокой верой в жизненную силу идеи съезда решило предпринять это дело.

Вечером участники и гости съезда присутствовали на праздничном концерте. Настроение у всех было приподнятое. Все понимали, происходящее в этот день — событие историческое в культурной жизни России.

Звучала классическая музыка, читались стихи…

Несколько дней работал съезд.

На заседаниях обсуждались вопросы эстетики и истории искусства. Говорилось о постановке рисования в учебных заведениях, музейной деятельности. Напомним лишь некоторые темы обсуждавшихся докладов: «Правда, манера и манерность в живописи», «О началах искусства», «О современных симпатиях и антипатиях в области старинной живописи», «О роли любителей в деле искусства».

В последний день съезда председательствующему передали, что хочет говорить H. Н. Ге. Он сидел в зале рядом с дочерью Л. Н. Толстого Татьяной.

Тотчас за H. Н. Ге прислали человека и тот проводил его на кафедру. В холщовой рубахе, в старом пиджаке вышел пожилой художник к публике, вдруг разразившейся громом рукоплесканий, стуков и возгласов, что совсем взволновало его. Он и так едва ли не всю ночь перед этим размышлял, выступать ему на съезде или нет.

Краска прилила к его лицу. Едва поутихло, H. Н. Ге, положа оба локтя на кафедру и подняв голову к публике, сказал:

— Все мы любим искусство…

«Не успел он произнести этих слов, — вспоминала Т. Л. Толстая-Сухотина, — как рукоплескания, стуки, крики еще усилились. Николай Николаевич не мог продолжать… Несколько раз он начинал, но опять начинали хлопать и кричать.

После шаблонных речей разных господ во фраках, начинающих свои речи неизменным обращением: „Милостивые государыни и милостивые государи“ и т. д., слова Ге, сразу объединившие всех присутствующих, и его красивая, оригинальная наружность произвели на всех огромное впечатление…»

— Этот съезд празднует открытие коллекции Третьякова, — продолжал H. Н. Ге. — Действительно, она дорогой памятник. Для меня особенно дорога, потому что она для меня живая. В каждой вещи, в каждой картине я вижу и страдания, и радости, и все то, что переживали мои дорогие друзья, умершие и ныне живущие. Но это будет поверхностно, если сказать, что эта коллекция дорога тем, что она учит, помогает тем молодым художникам, которые примыкают к ныне живущим, она помогает им двигаться вперед и говорить о тех вещах, которые уже открыты и которых нечего искать, а искать новые дальше и дальше. Вот ее громадное значение как школы. И это можно чувствовать уже потому, что Москва гораздо больше дает художников, чем все другие центры, не потому, что они в Москве рождаются, а потому, что стекаются сюда со всей России, имея под рукой такую галерею, такого учителя… — Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: — Павел Михайлович Третьяков не есть только коллектор, это есть человек, любящий искусство, высоко просвещенный, любящий художников…

Он сошел с кафедры под гром аплодисментов.

Наступал вечер. Закрывая съезд, председательствующий поблагодарил собравшихся за принятое участие в нем и сказал:

— Павел Михайлович, объединив в картинах целую эпоху русского художественного творчества, подвинул русских художников к первому шагу единения. Со словами благодарности к Третьякову я обратился на первом заседании съезда, словами благодарности и заканчиваю наши занятия.

И тут к кафедре вновь направился H. Н. Ге.

— Я не могу не сказать, я должен сказать, — волнуясь, произнес H. Н. Ге — На этот съезд я смотрю как на величайшую награду для нас, художников, за долгие труды, которые были понесены нами. Это тот ответ общества, тот ответ всех просвещенных людей, которые сказали этим, что наши труды не были напрасны…

Из Петербурга, через Рыбинск, П. М. Третьяков отправился в Кострому.

Весна. С Волги веяло свежестью. По старинным улочкам купеческого города катили телеги, тарантасы.

Звонили колокола.

Павел Михайлович любил этот город.

В свободное время, кончив дела, он отправлялся неспешно к откосу, к беседке Островского, откуда далеко было видно Волгу, бегущие по ней веселые пароходы, медленно ползущие груженые баржи, качающиеся на волнах смоленые рыбацкие лодки.