– Не ори! – истово рявкнул Ревнитель, прочищая пальцем ухо, которое заложило. – Не ори, я тебе сказал! Я всего лишь хотел узнать у тебя…

– Мне конец, конец!.. – зарыдал огромный кожевенник, уже не слыша своего грозного собеседника.

Моолнар понял, что если он надеется достучаться до рассудка перепуганного простолюдина, то должен предпринять нечто необычное, экстраординарное. Иначе этот кожемяка признается в чем угодно, да хоть в том, что в сговоре со своим ослом замышлял попытку нападения на чертог самого Стерегущего Скверну, главу Храма. Для того чтобы добиться от бестолковой деревенщины хотя бы просто связной речи, надо придумать что-то из ряда вон выходящее.

И он решился. Ему нужно любой ценой снять показания с этого ополоумевшего от страха здоровенного деревенского кретина, иначе и самому омм-Моолнару не поздоровится! Младший Ревнитель Моолнар торжественно выпрямился во весь свой немалый рост. Его лицо потемнело от нахлынувшего напряжения, когда он, сделав над собой явное усилие, вымолвил:

– Я клянусь Святой Четой! Если ты честно расскажешь мне все о том, что нового происходило в твоей деревне за последние шесть дней, и особенно на той ее окраине, что находится ближе всего к Проклятому лесу… то я отпущу тебя со всем твоим имуществом и дам распоряжение раскупить его как можно быстрее… а тебе не причиню никакого вреда.

Вот тут и произошло… Ингер захлебнулся собственными соплями и затих, уставившись изумленно на господина Ревнителя. Сначала он не поверил своим ушам, а увидев лицо собеседника, уже не поверил своим глазам. Потому что выражение этого лица не оставляло сомнений в том, что эти слова прозвучали. «Клянусь Святой Четой»! Никто не смел произносить такой клятвы без крайней надобности. Малейшее нарушение, даже легкое отступление от того, в чем поклялись этим священным двойным именем, каралось незамедлительно и страшно. Каралось смертью, и она была мучительной и дикой. Ревнители, высшая надзирающая и карающая сила, следили за этим, и даже глава Храма, Стерегущий Скверну, не мог позволить себе изменить этой клятве. Более того, для такого высокопоставленного храмового иерарха, как Стерегущий Скверну, в случае нарушения клятвы Святой Четой полагался особый ритуал низложения. Причем начинался этот ритуал покаянием, включавшим в себя, например, то, что его губы намазывались смесью его собственной крови с ослиным калом, а потом… страшно и помыслить, что происходило дальше. Если даже самый могущественный человек посмел произнести подобную клятву…

Боги!

А тут младший Ревнитель, лицо, облеченное огромной властью, наделенное огромными полномочиями, дает эту клятву. И кому?.. Простому ремесленнику, кожемяке, ему, работяге Ингеру! Ах, отчего не хватает ума понять что к чему?.. Что же толкнуло Ревнителя Моолнара на подобный шаг, неслыханный, немыслимый в такой простой казалось бы ситуации?.. Тяжелое сомнение закопошилось в голове Ингера, и оно было даже более угнетающим, чем страх. Значит, этот Моолнар рассчитывает узнать от него, Ингера, что-то очень важное, и применение клятвы Святой Четой закрывает Ингеру путь ко лжи, даже если бы он выгораживал родного отца или мать! Никто, никто не мог лгать при применении этой клятвы – ни тот, кто ее давал, ни тот, кому ее давали!!! По крайней мере, так думал темный крестьянин-ремесленник Ингер, и он похолодел, услышав последние слова Ревнителя, похолодел и почувствовал, как у него окончательно отнимаются руки и ноги. Впрочем, чего терять?.. Ведь Ингер уже причислил себя к сонму мертвецов. Ведь этот Ревнитель дал самую сильную клятву, и ему самому не поздоровится, если он нарушит… Святая Чета и те, кто блюдет скрепленные ее именем клятвы, никому не прощают… да и соглядатаев и наушников тут, верно, полным-полно. Полбазарной стражи толпится за тонкой дощатой дверью, обитой ослиной кожей.

Во взгляде Ингера начала проявляться некоторая осмысленность. Ревнитель же ждал, сжав губы так, что они образовали на его окаменевшем лице одну жесткую кожную складку.

Ингер отлепил язык от гортани. Прокашлялся и дрожащим голосом выговорил:

– Господин, я буду говорить так же правдиво, как только… научили отец и мать. После того что вы мне сказали… Но я не знаю, не ведаю, что вам отвечать. За все это время в моей деревне не произошло ничего такого, что бы могло вас заинтересовать. У нас… мы… У нас маленькое поселение, половина жителей – моя родня, вторая половина… ну, можно сказать, тоже. Мы все друг друга знаем. А если что… так болтливый дурачок Пепе ходит по деревне и мелет языком, и что не знают сельчане, разузнает Пепе и тотчас же раззвонит по селу. Господин, я должен рассказать все?

– Да, все.

– Даже… например, то, что ночью жрец ланкарнакского Храма, в котором вы состоите Ревнителем, вылезал от жены кузнеца Малисы?

В ином случае Ревнитель мгновенно обвинил бы Ингера в клевете и привлек бы его к суду за злоречение в адрес служителя Храма. В самом деле, какой-то кожевенник станет болтать неприличные вещи о белом жреце! Но сейчас младший Ревнитель прекрасно знал, что Ингер не может солгать. Моолнар сжал огромные кулаки и глухо произнес:

– Даже это. Все, что происходило в твоей деревне в последние дни, даже то, разродилась ли твоя овца и сколько принесла она приплода!..

Дважды перепуганный стражник Хербурк (в ужасе отскочивший от двери, едва услышав страшную клятву) переворачивал клепсидру, водяные часы, исчисляющие время, на которое Ревнитель уединился с глазу на глаз с кожевенником Ингером. Его рука собралась было сделать это в третий раз, как хлопнула дверь и появился Ревнитель. Моолнар не выглядел ни довольным, ни разочарованным, но в его облике было явно меньше напряжения, словно исчезло нечто, мучившее служителя Храма. Он быстро взглянул на стражника Хербурка и двух его коллег, выглядывающих из-за угла. Хербурк изогнулся и, сняв свой форменный головной убор из грубой ослиной кожи, угодливо спросил:

– Ну что же, господин Ревнитель, этот сын ишака и собаки вам больше не нужен?

Омм-Моолнар передернул могучими плечами и, не удостоив Хербурка ответом, направился к выходу. Стражник хмыкнул и добавил вдогонку:

– Так куда его – под арест до дальнейших распоряжений?

Немедленно Хербурк пожалел, что вообще это спросил. Никогда не суйтесь с необязательными ремарками к суровой касте Ревнителей благолепия! Даже если у вас совершенно чистая совесть и ни одного греха на личном счету (а уж о страже Хербурке этого точно нельзя сказать!). Младший Ревнитель Моолнар остановился у самого порога, повернул голову и бросил через плечо:

– Даже не смей и думать. Отпустишь его. Понял? И чтобы потом до меня не дошло никаких жалоб. А то поди уже весь товар его поделили, скоты?

Лицо рыночного стражника вытянулось. Сначала он побледнел, потом побагровел. Ревнитель благолепия не без иронии наблюдал за этими метаморфозами. Наконец, Хербурк попытался растянуть рот в растерянной заискивающей улыбке, открыв желтые неровные зубы.

– Но как же так, госпо…

Договорить ему было не суждено. Омм-Моолнар выхватил из-за своего красного, расшитого хитрыми письменами пояса богато украшенный кинжал и, взмахнув им, закричал со всей строгостью, отпущенной ему богами и полномочиями:

– Клянусь задницей одноухого осла, если ты не отдашь этому кожевеннику Ингеру его товар или если убудет хоть одна выделанная кожа или хоть один дурацкий башмак, я сделаю из тебя такую же дурацкую шапку, какая сидит на твоей пустой башке, кретин!!!

На сей раз Моолнар клялся совсем по-другому. Но незадачливому Хербурку вполне хватило и этого. Он попятился. Моолнар уже давно ушел, а Хербурк все еще стоял в остолбенении. Он не понимал, как же так получилось, что Ревнитель благолепия не благословил его на честное расхищение конфискованного товара. Как, отдать этому Ингеру его вонючие кожи и полудохлого осла, демон их раздери?! Да не в кожах и осле дело, конечно, недоумевал Хербурк, а в принципе: почему это он, страж ярмарки, не может получить свою долю? Неслыханно! Самоуправство! А этот самодовольный Ревнитель, который отругал его, как мальчонку с базарной площади?! Какая наглость! Нет, поспешно одернул себя Хербурк, конечно, на то он и Ревнитель, чтобы… гм… Ничего, сейчас он отыграется на проклятом кожевеннике Ингере за все свои несчастья!