– Серьезное заявление, – не удержался Чагин.

Он почувствовал себя самолетом‑истребителем последнего поколения, набирающим высоту, чтобы оттуда пикировать и атаковать цель. Это было забытое, но от этого не менее сладостное чувство интеллектуального (или квазиинтеллектуального) сражения с красивой молодой женщиной.

Елена Сергеевна мгновенно уловила флюиды.

– Хотела уйти, но послушаю, – сказала она.

– Разве у разрушенного мира была какая‑то философия? Из чего квинтэссенция? – спросил Никита.

– Философия – это не последовательное собрание формулировок. Она растворена во всем. А цивилизация как губка. Она впитывает философию, как пантеистический мир впитывает Бога.

– Довольно упругая губка, – пошутил Чагин. – Раз она собирается отправиться вприпрыжку.

– Точное и верное замечание, – не смутилась Наташа. – Рассказывать дальше? Или вы уже и так все знаете?

– Конечно, рассказывайте. Я здесь, чтобы понять.

– Так вот, нами установлено, что фрагментарность сознания, фрагментарность чувств и фрагментарность поступков, то есть своего рода прыжки, являются отличительной чертой развитого человеческого индивидуума, а также общества в целом. Современные технологии, погибшие под давлением неизвестных сил, как раз и являлись выражением всеобщего стремления к фрагментарности. Отрывочности. Восстановив человека прыгающего, мы восстановим современную цивилизацию.

– Послушайте, – сказал Чагин. – Фрагментарность это в переводе на русский – «осколочность» или «разорванность». Если вы где‑нибудь записываете свои постулаты о фрагментарности, а я, допустим, найду их и разорву на кусочки, то никто не сумеет их прочесть. Вы просто не передадите свою мысль. То же и с сознанием. И в особенности с поступками. Фрагменты не только не передают целого, но и отучают от восприятия всего цельного и по‑настоящему большого.

В этот момент внизу под балконом кто‑то, очевидно охранник, довольно приятным баритоном запел: «Мяу‑ши! Мяу‑ши!.. Тебе мои мя‑ки‑ши!»

Наташа поморщилась.

– Хорошо, – сказала Наташа. – Возьмем любой видеоклип десятилетней давности. Э‑э…

– Вот видите, – воспарил Чагин. – Этот певец дробит ваши чувства и ваше сознание и не дает собраться с мыслями. Фрагментарность не помогает, она мешает вам.

– Я счас ему голову раздроблю, – сказала Елена Сергеевна, поднимаясь. – А вы продолжайте, не обращайте внимания.

Пока Наташа с Чагиным обменивались остроумными репликами, президент вышла на балкон и оттуда заорала:

– Сервер, твою мать! Заткнись!

– Что за долбофаки! – сказала она, возвратясь. – Продвинутых имен себе понабирали, а как были колхозниками, так и остались. Карма.

– Понятие человека прыгающего гораздо шире, – продолжала Наташа. – К тому же, как нам всем известно, практика является критерием истины. А что говорит практика жизни в Секторе? Тихий непрерывный поток существования убивает мыслящих людей. Но стоит разорвать такой поток, позволить человеку совершать прыжки, немножко туда, немножко сюда, вверх, вниз, налево, направо, вперед, назад – человек тут же оживает и становится продуктивным. Одна из задач участников «Прыгающего человека» – создавать условия, вещи, идеи, которые позволяют людям фрагментировать сознание. Раньше эта задача решалась просто. Сверхбыстрые средства передвижения, супермаркеты с невероятным ассортиментом… Да одного Интернета было достаточно, чтобы голову через полтора часа разнесло в осколки. А как быть теперь? Когда у нас было всё, мы не до конца понимали великое благо отрывочности, анонимности, неточности, рассеянности. Всегда занят всем и ничем. Всегда везде и нигде. Это ничего вам не напоминает? Мы были равны богам. И продуктивны как боги.

– Ну вот, вы снова о продуктивности, – снизил градус Никита. – А продуктивность‑то вам для чего?

– Хотя бы для того, чтоб не скатиться до уровня деградировавших масс, которые окружают Сектор извне.

– Так вы же сами говорили, – повернулся Чагин к Елене Сергеевне, – что даже ниток пуговицу пришить вы не производите. А деградировавшие массы производят. И нитки, и пуговицы, и костюмы.

– Не зря мы его пригласили, да, Наташа? – кивнула Елена Сергеевна девушке.

Спустя несколько минут Никита сдался.

– Ладно. Из всего, что было сказано, я пока понял, что мне придется делать что‑то такое, чего нельзя будет пощупать.

– И это говорит блестящий журналист! – Елена Сергеевна воздела глаза к люстре с висюльками из цветного стекла. – Пощупать как раз будет что. И тебе завтра покажут образцы. Но кому, как не тебе, Никита, знать – все, что можно пощупать, вначале нужно назвать. «В начале было Слово».

– В начале была музыка, – поправил Чагин.

Елена Сергеевна вдруг сделала какое‑то неловкое, непроизвольное движение рукой, и они с Наташей очень странно переглянулись.

Адамов

Академик Небоженко был прав насчет рая.

Хотя и не прав насчет Земли Санникова, то есть маленького экспериментального рая в отдельно взятом Орехово‑Зуевском районе. «Эксперимент» быстро вышел вначале за пределы складов 3114, а затем и за пределы Московской области, и, скорее всего, охватил всю Землю. Связи с отдаленными странами и другими континентами у нас, правда, не было, но если пораскинуть мозгами, то что могло заставить Того, кто не остановился перед законами физики, остановиться перед государственными границами?

(Кстати о физике. В первые дни я неоднократно поддавался искушению и проверял, какие законы действуют, а какие нет. Например, подбрасывал и ронял разные предметы, проверяя, упадут ли они на землю, или, может быть, останутся висеть в воздухе, или, чем черт не шутит, поплывут как‑нибудь в сторону, или начнут делать произвольные прыжки. Но нет, старые добрые законы в основном, скажем так, работали. Предметы падали. Причем вертикально. С одинаковой скоростью. Это утешало.)

Остальные участники последнего в истории совещания правительства ЭР‑ЭФ в своих предположениях ошиблись.

Прошла неделя, но не взорвалась ни одна ядерная станция, никто не объявил войну, трупы не усеивали улицы, а голодные бунты не сотрясали города.

Напротив, царила атмосфера праздника и спокойного воодушевления, как будто миллионы выздоровевших одновременно вышли из больницы после операции удаления какой‑то всеобщей опухоли.

Многие рванули в деревни, загород. Бросали московские квартиры, грузились на подводы и разъезжались в разных направлениях: в Калужскую, Рязанскую губернии, в Орехово‑Зуево (!), а некоторые и значительно дальше. Мои соседи по лестничной клетке, Вассергисеры, занимавшие прекрасную пятикомнатную квартиру, отправились куда‑то в район Черновцов, где в какой‑то позапрошлой уже жизни, еще до войны, жили бабушки и дедушки Ильи Моисеевича, главы семьи.

– Илья Моисеевич, что делать с квартирой? – спросил я соседа, загружавшего в лифт связки книг.

– Делайте что угодно. Мы не вернемся, – дружелюбным тоном тихого мутанта ответил Илья Моисеевич.

Преображение было наглядным и потрясающим. Я знал соседа, как замкнутого, хитрого, алчного и, вероятно, очень жестокого человека, руководителя одного из крупнейших банков.

Еще не ясно было, что происходит на Земле. Не сдвинулись ли континенты? Куда падали самолеты? И если свалки и химические яды, растворенные в реках, исчезли, то не вывалены ли они колоссальными грудами где‑нибудь за Воронежем? И где жертвы? За годы работы в особом отделе я усвоил, что никакие радикальные перемены (даже такие чудесные) не могут обойтись без жертв.

Я хотел предостеречь нового, инопланетного, Илью Моисеевича.

– А вы уверены, что там так же, как здесь? – спросил я соседа.