— Чистый торф, — говорит инженер, — вполне пригодный для отопления. Вероятно, здесь пойдет сплошной пласт… Вот что, товарищи, — обращается он к бригаде рабочих, — этот торф вы складывайте отдельно, — печи топить будем.

— Есть, Марк Абрамович! — по-военному отвечает бригадир Скворцов, заламывая набок шапку и открывая лихой кубанский замысловато зачесанный чуб.

Скворцовская бригада — стахановская, она дает двести двадцать процентов нормы, — около шести кубометров земли на человека в день. Это — рекорд зимней вскрышки торфов. Бригадир кайлит сам. Это — не просто работа сильного энергичного человека, это — почти искусство. Скворцов подкидывает кайло и, слегка ухнув, вонзает его в борт породы. От борта отваливается кусок, с треском сползающий вниз. Скворцов слегка подвигается и, нацелившись в новую определенную точку, снова ловко вонзает кайло. Незаметное движение плечом, и такой же огромный кусок мерзлой земли ложится рядом.

Подручный его — маленький расторопный Чудин — подкидывает землю на салазки, и двое других рабочих тащат их по ледяной тропе к канатной дорожке, которая сбрасывает землю под отвал. И салазки, и ледяная тропа — все это изобретения стахановцев, придуманные ими взамен традиционной тачки, ползущей по дрожащим доскам. Они дали возможность во много раз усилить выработку.

Глядя на быструю работу бригады, Эйдлин рассказывает, что принесла зимняя вскрышка торфов, впервые применяемая Дальстроем в массовом масштабе.

— Результаты этого метода, — говорит он, — просто поразительны. Я старый приисковый работник. Но если бы кто-либо сказал мне, что зимой на приисках, при шестидесяти градусах мороза и вечной мерзлоте, мы будем выполнять и перевыполнять летние нормы, — я рассмеялся бы ему в лицо. А между тем факт неопровержим: мы действительно добились таких результатов. Больше того, я даже опасаюсь, как бы мы летом не отстали от зимы. Дело в том, что здесь особенный грунт: здесь — плывун, тот самый плывун, который причинил столько неприятностей еще на проводке московского метро. Как вы эту жижу возьмете летом? А зимой она промерзает, как камень, и мы делаем с ней, что хотим: рвем аммоналом, бьем кайлом, гребем лопатой. Но за зиму мы снимем почти всю толщу плывуна. Месяца через полтора солнце заработает во-всю, золотоносный грунт оттает, и тогда нам легко будет вынимать его на промывку… Вас интересует, что дает зимняя вскрышка экономически? Помимо того, что мы уничтожили сезонность добычи и правильно нагрузили рабочую силу, мы в общем увеличили производительность работ вдвое. Это значит, что нам понадобится вдвое меньше рабочих и мы сможем взять вчетверо больше золота, чем могли бы его взять только летом. Это значит, что мы сэкономили сотни миллионов рублей. Вот что дает зимняя вскрышка торфов взрывными работами. Я не сомневаюсь, что этот метод со времени нашего опыта на Колыме войдет в арсенал золотой промышленности Союза так же прочно, как вошел стахановский метод работы.

У краев разреза, вытянув длинные шеи шлангов, стояли, словно притаившись, бойлеры. Рабочие втыкали шланги в землю, бурили кипящим паром аккуратные канавки — бурки для аммонала. Готовилась новая серия взрывов… Но прозвучал сигнал, обозначавший конец рабочего дня. Сплошной лентой из разрезов потекли тысячи черных фигурок. Они несли на плечах, как винтовки, кайла и лопаты. Двигаясь к приисковому поселку, люди пели колымский марш:

— Пойдемте, — сказал Эйдлин, — посмотрим, как живут наши рабочие. Зайдемте в стахановский дом, который мы выстроили для наших стахановцев, — их у нас несколько сот человек.

Стахановский дом стоит на пригорке. Он совсем новенький, еще пахнет свежей смолой. Только на-днях привезли на тракторах срубленные для постройки за десяток километров отсюда лиственницы. Такие дома стахановцев выстроены на многих приисках Колымы. Прииски соревнуются друг с другом в желании обеспечить хорошие условия своим знатным людям.

В доме ярко горят электрические лампы, веют добротным теплом две раскаленные железные печи. У стен выстроились в ряд чистенькие отдельные койки. На каждой койке белая простыня, подушка с белой наволочкой, теплое одеяло. Возле койки — небольшая тумбочка, где хранятся белье и посуда. На полу стоят спальные туфли.

— Что ж тут особенного? — улыбается инженер, заметив наше удивление по поводу туфель. — Мы придаем значение именно таким мелочам. Жены итровцев собираются поставить на каждую тумбочку электрическую лампочку с абажуром. Почему же не предоставить рабочему такого удобства? Ведь это дело самой несложной инициативы.

Стахановцы, вернувшись с работы, мылись, надевали чистую одежду, спальные туфли и пили за чистым столом, покрытым скатертью, чай с конфетами и клюквенным экстрактом. У многих из них имеются балалайки, мандолины. В бараке есть патефон и пластинки и небольшая библиотека, где можно получить книги и газеты. Из радиорупора на стене слышится ария Розины из «Севильского цырюльника» в исполнении Катульской. Это — хабаровская радиостанция, отстоящая за 4 тысячи километров, передает тонфильм. Передача очень четка, — радиоволнам ничто не мешает в бесконечных таежных просторах.

Мы, несколько работников из центра Колымы — Магадана: санинспектор, геолог, инженер, журналист, бродили целый день по прииску, заходили в пекарни, бани, кухни, столовые, радиостудии, на электростанции, в научные кабинеты геологов, в амбулатории и лаборатории. Мы видели здесь обыкновенную картину, присущую каждому рабочему центру Советской республики. Однако в этих условиях это не совсем обыкновенно. Ведь мы находимся в месте, не отмеченном пока ни на одной географической карте мира, в центре «белого пятна», в трехстах километрах от мирового полюса холода. Никогда здесь не существовало никаких дорог. Но большевики уже развернули рабочий центр, снабженный всем необходимым для культурного существования. Здесь, как и везде в Союзе, семь часов работы, сытное питание и хороший, культурный отдых.

— Товарищ писатель, — окликает меня один из рабочих, — я хотел вам дать почитать свою пьеску. Ставили мы «Ревизора», очень всем понравилось. А теперь вот я и сам написал пьеску из нашего быта.

Это говорил Мыльников — приисковый актер, поэт и малоформист. Он — главный режиссер постановок, в том числе и «Ревизора». Костюмы для постановки шили жены инженерно-технических работников, декорации писали чертежники, роли исполняли стахановцы.

Я просматриваю рукопись Мыльникова. Он явно способен, но пока малограмотен. Говорю ему:

— Вам надо еще поучиться, надо читать побольше. Вы много читали? Каков ваш литературный багаж?

Мыльников широко ухмыляется.

— Литературный багаж? Какой же это багаж? Я, признаться, больше насчет железнодорожного багажа интересовался…

Рабочие смеются. О железнодорожном багаже Мыльников сказал неспроста: когда-то он был искусным железнодорожным вором, известным многим угрозыскам Союза. Но это было давно. Сейчас он, перекованный трудом на стройке, — вольный гражданин, покончивший с уголовным прошлым.

Мы выходим из стахановского дома. Эйдлин аккуратно повязывает свой пуховый шарф вокруг воротника из польского бобра, поправляет круглые роговые очки, прячет маленькие руки в гигантские варежки и задумчиво говорит:

— Я двадцать лет работаю на приисках и помню, что у самой богатой золотой компании, «Лена-Гольдфильдс», рабочий всегда жил в землянках, в бараках, кишащих клопами, в грязи, сырости. Предполагалось тогда, что нет большего счастья для рабочего, чем бутылка спирта, за которую, кстати, с него сдирали семь шкур… А здесь вот мы прекрасно обходимся без спирта. Театр, радио, спорт, физкультура, книги, курсы — ведь всего этого не видал на Лене не только рабочий, но даже и инженер. А ведь Ленские прииски географически, по сравнению с Колымой, — московский пригород. Есть ли еще место, куда, в сущности, было бы так трудно добраться, как в наш Хаттынах?..