— Пишите краткий очерк, — сказали они Дарвину. — Пишите скорее, не копайтесь…

Дарвин написал коротенькое извлечение из своей книги: извлечение, из которого можно было понять, о чем идет речь.

«Дорогой сэр! — писали Гукер и Лайель секретарю Линнеевского общества в Лондоне. — Прилагаемые работы касаются вопроса об образовании разновидностей и представляют результаты исследования двух неутомимых натуралистов — мистера Чарлза Дарвина и мистера Альфреда Уоллеса. Оба эти джентльмена…» — Тут шло изложение работ. А потом начиналось главное — перечисление «приложений» к письму. Эти приложения состояли из очерка, написанного Уоллесом, и «извлечения из рукописного труда мистера Дарвина, набросанного им в 1839 году и переписанного в 1844 году, когда он был прочтен мистеру Гукеру и содержание его было сообщено мистеру Лайелю». Было приложено и содержание «частного письма мистера Дарвина к профессору Аза Грей в Бостоне в октябре 1857 года, где он повторяет свои воззрения и показывает, что они не изменились с 1839 по 1857 год». Письмо заканчивалось пространными рассуждениями о том, что мистер Дарвин, прочитав статью Уоллеса, просил напечатать ее возможно скорее, что он действует себе в ущерб, так как теория, изложенная мистером Уоллесом, разработана мистером Дарвином и гораздо раньше и гораздо подробнее, и т. д.

Гукер и Лайель изо всех сил старались доказать, что все права на первенство имеет именно Дарвин. И «приложения», которые они представили Линнеевскому обществу, выглядели так, словно их не просто зачитают на заседании ученого общества, а будут изучать со всем вниманием в лондонском гражданском суде — учреждении, славившемся в те времена изумительным крючкотворством.

1 июля 1858 года высокоученые члены Линнеевского общества заслушали обе статьи и письмо Гукера и Лайеля. Оба они были тут же и всячески старались вызвать присутствовавших на прения. Увы! Почтенные члены словно воды в рот набрали: внимательно выслушали сообщения, но задавать вопросов не стали, спорить и возражать не захотели. Статьи были напечатаны в трудах общества, но их появление прошло незамеченным. Только профессор Готон из Дублина отозвался на них, но его отзыв был малоутешителен.

— Все, что в них есть нового, — неверно. А что верно — старо, — вот что сказал он.

Гукер из себя выходил, Лайель также волновался. Они так приставали к Дарвину, чтобы он скорее сдал в печать свою книгу, что тот принялся за обработку и, несмотря на свою болезнь, начав готовить рукопись к печати в сентябре, окончил ее в марте. Никогда он еще не работал с такой быстротой.

Лайель и тут не оставил Дарвина советами и помощью. Он вел с ним длиннейшие разговоры даже насчет обложки, уверяя, что и для научной книги — обложка очень важная вещь.

Наконец книга вышла из печати и в первый же день была распродана. Правда, тираж ее был невелик — всего 1250 экземпляров, но тогда и не знали многотысячных тиражей для научных изданий. Книгу брали нарасхват. Откуда о ней узнали? Это секрет, но несомненно, что и тут дело не обошлось без Лайеля и Гукера. И тотчас же началась работа по подготовке второго издания.

О такой книге нельзя было умолчать, и в газетах появились отзывы. Одна из больших газет заказала написать отзыв рецензенту, но тот поленился читать книгу: он совсем не был знатоком наук о природе. У рецензента был приятель — Гексли, биолог.

— Будь другом — напиши.

Гексли написал. Рецензент просмотрел рецензию, вставил в нее несколько фраз и недолго думая сдал от собственного имени в редакцию. Рецензия появилась в распространеннейшей газете «Таймс» без подписи, но сделала свое.

Поднялся шум. Кто был «за», кто — «против». Из осторожности Дарвин не стал говорить ни в первом, ни во втором издании своей книги о происхождении человека, но все же не утерпел: намекнул, что и человек не является исключением из общего правила.

Чарлз Дарвин (1809–1882).

Вывод сделали сами читатели: человек — потомок обезьяны.

Геолог Сэджвик — тот самый, с которым Дарвин когда-то бродил по Уэльсу, — накинулся на Дарвина в печати. Сэджвик не просто критиковал, он кричал, вопил, ругался. Он обвинял Дарвина в желании низвести человека до степени животного, указывал, что такому человеку грозит полное одичание, кричал, что теория Дарвина разрушает основы культуры.

Дарвин не возражал. Он, впрочем, и не мог бы спорить с Сэджвиком: он не был мастером писать полемические статьи, а научной статьей ничего не добился бы. Не принял он участия и в знаменитом споре, разразившемся в Оксфорде в 1860 году. Здесь за него отвечал Гексли, и он защищал Дарвина куда удачнее, чем это сделал бы сам Дарвин.

Прошло несколько лет, и по всему миру разнеслась слава Дарвина.

— Эта теория объясняет все! — восторженно кричали поклонники Дарвина. — У нас есть теперь универсальное средство.

Все живое изменяется, его «вчера» не такое, как «завтра». Разнообразие животных и растений — не результат бесконечных вариаций на одну и ту же тему и не несколько замкнутых в себе «ответвлений»: это ветви одного дерева. Целесообразность живого, та самая целесообразность, в которой одни видели лучшее доказательство премудрости «творца», а другие — проявление загадочного «мирового разума», оказалась результатом такого вульгарного явления, как борьба за жизнь. Колючки репейника и прекрасный цветок, солитер и райская птица, слизень и лев, разнообразие и причудливость форм, яркость окраски — все это лишь результат естественного отбора. Сходство в строении — не проявление «единого плана», а просто результат родства. Даже человек, «обладатель бессмертной души и божественного разума», и тот.

Книга Дарвина была наполнена доказательствами, а из приведенных в ней бесчисленных фактов многие оказались хорошо знакомыми всем и каждому. Их только не так толковали, а то и просто не задумывались над ними. Словно солнечный лучик попал через щель в темную комнату и невидимые до того пылинки вдруг заиграли в светлой полоске. Удивительная была эта книга с длинным и скучным названием «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранения благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь».

Изменчивость окраски жука-дровосека.

Первые же годы показали, насколько нужна была книга Дарвина. Эволюционное учение — вот тот фундамент, в котором так нуждалась наука о живом для своего дальнейшего развития.

Само по себе взятое, эволюционное учение не было новостью. У Дарвина был ряд предшественников. Кое-что писал об эволюции Бюффон, но его запутанные фразы не привлекли особого внимания, да и кого могли удовлетворить просто «слова»?

Написал свою книжечку об изменчивости животных Каверзнев, но она осталась незамеченной.

Провозгласил эволюционное учение Ламарк, но он не сумел довести его до читателя, а тот не был подготовлен к такому «новшеству». Да и время было неподходящее — дни власти Наполеона. Блистательный Кювье, разгромив «единый план» Сент-Илера, заодно разгромил и эволюционную теорию Ламарка и надолго занял умы своими теориями типов и катастроф, столь удачно согласованными с библией.

Немцы основателем эволюционного учения охотно называют Гёте. Они «забывают» при этом о пустяках: Гёте только под конец своей жизни освоился с идеей, что высшие животные и человек развились из низших, что сходство видов основано на кровном родстве. До того он был сторонником «теории типов», то есть совсем не эволюционистом.

Московский профессор Рулье высказывал замечательные мысли. Его взгляды были так близки к дарвиновой теории, что сделай он еще один-другой шаг, и… Но Рулье прожил всего сорок четыре года, и он мало писал. Да и опубликованное им высокоученые «европейцы» не читали.