Неожиданно широким взмахом руки сбросил со стола стоявшие поблизости блюда и схватился за посох.

— Гойда! — выкрикнул он лишь одно слово.

Опричники вскочили. Опрокидывая столы, бросились в сторону растерянно замершей городской знати.

Тимоха Багаев вытер рукавом рот, подхватил освободившуюся длинную лавку. В нее вцепилось еще несколько рук. Под выкрик «Гойда!» царские слуги разбежались, крепко держась за тесаное дерево, и на полном ходу врезались в сбившихся вместе перепуганных духовных лиц. Стоны и крики упавших потонули в радостном реготе полупьяных опричников. Тех, кто пытался подняться, ногами валили обратно, топтали крепкими сапогами. Протоиереи, иеромонахи, игумены ползли под ударами по каменному полу, кровь из их разбитых лиц смешивалась с разлитым вином.

Архиепископа схватили и притащили под царские очи.

Государь, оттолкнув от себя стол, спустился с возвышения, опираясь на посох. Подошел вплотную. Сгорбясь, принялся разглядывать лицо Пимена, едва не касаясь бородой.

Новгородский владыка в ужасе закрыл глаза. Губы его, потеряв всякий цвет, дрожали. Едва слышно Пимен бормотал молитву о спасении.

Рот царя искривила судорога злобы. Верхняя губа поднялась, вывернулась сизой изнанкой.

— Епископом тебе не подобает быть! — надтреснуто выкрикнул Иван, брызнув слюной. — Скоморохом только и годен!

Пимен, не открывая глаз, упал перед царем на колени.

Иван брезгливо отпрянул. Затем ухватился за посох покрепче и с силой толкнул архиепископа ногой в грудь, не чураясь угодить подошвой в наперсный крест новгородского владыки.

— Скоморох ты и есть! А поэтому, сучий ты сын, тебя оженю! — продолжал кричать Иван, склонясь над рухнувшим навзничь Пименом. — Получишь от меня в супружество ту, что сегодня нахваливал!

Тяжело дыша, царь обернулся к застывшим в готовности Ваське Грязному и Тимошке Багаеву.

— Вон его! На двор! — приказал им рычащим голосом, крепко сжимая посох и едва сдерживаясь, чтобы не обрушить его на жертву. — Распрягай мои сани!

Опричники кинулись к архиепископу, подхватили его под руки. Пимена потащили мимо опрокинутых столов, оскальзываясь на раздавленных яствах.

Остальные царские слуги принялись выкрикивать непотребства и смеяться.

— Да ты, государь, в своем ли уме?! — поверх улюлюканья вдруг раздался чей-то густой, басовитый возглас. — Как же ты смеешь, негодник, такое творить?!

Изумление тенью пробежало по лицу царя, оставило открытым рот и соскользнуло в бороду, будто взлохматив ее пуще прежнего. Иван медленно повернул голову, высматривая того, кто осмелился на неслыханную дерзость.

Из сбившихся в угол палаты духовных выступил дородный чернец с крепким мясистым лицом, окаймленным темно-русой бородой. Широкие крылья его большого носа трепетали, брови сошлись, образовав на лбу связку морщин.

Иван, все еще потрясенный, узнал архимандрита Юрьева монастыря Константина Захарова.

— Образумься и вели прекратить бесчинство! — шумно дыша, осанистый Захаров с вызовом сделал шаг к царю.

Тотчас подскочили с двух сторон оба Басмановых. Старший без раздумий сокрушил монаха страшным ударом в голову — кулак воеводы был по-прежнему крепок. Архимандрит рухнул навзничь. Федька придавил ему коленом грудь и замахнулся ножом, нетерпеливо поглядывая на государя. Подоспел и Малюта, вытягивая кривую турецкую саблю.

Иван резко выставил ладонь в запрещающем жесте.

— Поднимите! — скупо приказал он.

Федор с сожалением встал с лежащего, поигрывая ножом в руке. Малюта убрал саблю в ножны и пнул дерзкого монаха носком сапога.

Подбежали иноземцы Таубе и Крузе, дернули архимандрита за одеяния, потянули.

— Тьяжелий, зобака! — пропыхтел Таубе, багровея. — Теодор, дай помосч!

Федор Басманов сунул нож за ремень и, ухмыляясь, помог поставить оглушенного монаха на ноги.

— Нажрал брюхо-то, — хохотнул он было, но осекся под царским взглядом.

Ивану было не до веселья.

Архимандрит Константин, мотая головой, приходил в себя после удара царского воеводы.

Но вместо страха на лице монаха отражалось негодование, знакомое царю по юным воспоминаниям — точно так же дышал якобы праведной яростью архиерей Сильвестр в тот день, когда взбунтовались москвичи-погорельцы. Хитрый и коварный старик, он рядился в слова о заботе, порядке и благонравии, а на деле, подобно пауку, опутывал Ивана, вытягивал из него царскую силу и мощь. Ослаблял, околдовывал. И все это — с помощью коварно используемого Орла. Руками молодого царя пытался загрести Сильвестр власть, но не допустил Господь! Дал государю силу, и ум, и преданных слуг — раскрылась гнусная тайна церковников. Поповским седалищем возжелали на царский трон взгромоздиться!

Ну уж теперь тому не бывать! Есть управа на хитрованов.

Справившись с изумлением, Иван задумчиво посмотрел на Константина.

— Ты на моих слуг не серчай, Захаров, — неожиданно мягким голосом сказал он. — Люди они грубые, невоздержанные. Выпили вина больше меры, вспылили. Не ведают, что творят… Но ты говори, говори. Я послушаю.

Монах, стараясь не уронить голову на грудь, посмотрел перед собой. Взгляд его прояснился достаточно, чтобы увидеть ухмылку на лице царя.

— Скоморошничаешь, государь… — с трудом ворочая языком, слабо произнес Константин. — Не довольно ли на тебе крови? Крови преданных тебе слуг, невинных христиан?

Иван придал лицу удивленный вид, но прерывать монаха не стал.

Видя, что ему не затыкают рот, Захаров воспрянул духом. Крылья носа вновь затрепетали. Грудь ходила ходуном, заставляя позвякивать цепь архимандритской панагии. Голос окреп, мощной октавой разнесся под сводами столовой палаты:

— На что замахнуться посмел? На святую церковь? Доходят до нас известия о твоем глумлении над монастырским укладом. Одумайся, государь! Что ты устроил в своей слободе? Кому служит твоя «братия», тобой же выряженная во лжемонахов? Что творят с твоего благословления? Что с митрополитом Филиппом сделали?!

Двумя руками обхватив посох, государь внимательно слушал обличавшего его архимандрита. Едва тот замолк, Иван приподнял брови, всем видом изображая недоумение. Рассмеялся — будто дерево заскрипело.

— Крови, говоришь, пролил много… — Царь покивал, словно соглашаясь. — Слышал я такие речи, еще отроком будучи. Вел их лукавый архиерей, нагонял мороку. Был я кроток и милостив… И что же?!

Иван обвел медлительным взглядом замерших вокруг людей. С губ, сведенных нахлынувшим гневом, сорвалось:

— Одна погибель государству случилась от такой-то мягкости государевой! В монастырях измена завелась! Не Божьи места — норы хориные, крамолы полные!

Гулко стукнул царский посох. Холодным и гибельным светом переливался Волк на его вершине.

— А кто же норы эти разроет, да изменников за хребет ухватит? — продолжал Иван, будто размышляя вслух. — Никто, кроме царя! А кто подсобит в тяжком деле ему? Верные слуги, самим царем выпестованные!

Малюта, стоявший возле дерзкого монаха, сжимал рукоять сабли. Взглядом он буквально объедал лицо архимандрита. Казалось, стоит государю лишь пальцем шевельнуть повелительно — изрубит верный слуга в мелкое крошево церковника-возмутителя.

Но Иван отчего-то медлил, прислушиваясь к доносившимся со двора звукам. Слышны были хохот, свист, улюлюканье, бранные выкрики. Озорничали опричники, готовили там потеху над новгородским владыкой.

«Неспроста Филипку помянул Захаров. Ох, неспроста!.. И с речами он смелый не на пустом месте. По примеру Сильвестра здесь хитрость и колдовство, не иначе. Одного корня все! Пимен от страха, Волком наведенного, все одежды измарал, а эти словно под щитом прячутся… Филька пугался, но дух сохранял, лишь бледнел смертельно. А этот…»

Иван бегло взглянул в глаза монаха. Обыкновенные, крыжовенные, разве что чуть затуманенные недавним кулачным ударом.

— Сказано в Писании: «Ты побиешу его жезлом, душу же его избавиши от смерти», — весомо промолвил царь.

Положив ладонь на вершину посоха, Иван крепко сжал серебристого Волка. Другой рукой он зацепил золотую цепь панагии на груди Захарова. Дернул что было сил. Константин подался вперед. Глаза его, слегка заплывшие из-за мясистых щек, внезапно округлились от ужаса. Он попытался перекреститься, но Федор Басманов клещом вцепился в его локоть — завел руку за спину.