С того дня минуло немало времени, но каждое утро Терентьев первым делом вспоминал ужас войны, страх смерти, боль от ран. Страшные картины разоренных деревень, сожженных домов, убитых людей, которые были виновны лишь в том, что оказались на пути немецких «культуртрегеров». Еще ему вспоминались те люди и события, о которых он поведал лишь однажды двум людям, один из которых уже мертв. И каждый день Иван искренне радовался, что все это, наконец, закончилось. С годами радость утратила остроту - все-таки время приглушает все – но не исчезла, превратившись в спокойное удовлетворение. Это – было. И это – закончилось, чтобы никогда более не вернуться.

Пятнадцать лет. Почти пятнадцать лет, которые вместили много, очень много событий, людей и переживаний…

Иван вылез из-за стола, с неудовольствием отметив, что именно «вылез» - кабинетная работа взяла свое, тело утратило былую легкость и подвижность. Прошелся по кабинету, энергично размахивая руками, словно стараясь стряхнуть с пальцев общую усталость. Надо что-то делать с физической формой. Этак он окончательно обрюзгнет и превратится в кабинетную крысу, способную волочить разъевшуюся тушку от лифта к лифту. Сорок пять в этом мире – считай не возраст, почти вторая молодость для мужчины, особенно если пройти курс ревитализации.

В этом мире…

Иван подошел к окну, оперся на подоконник ладонями и прижался лбом к прозрачному, с легким перламутровым отблеском, стеклу. Прозрачная пластина казалась обманчиво тонкой и хрупкой, нужно было тщательно приглядеться, чтобы заметить в глубине материала тончайшие нити иденита. За окном снежило – тонкий, на вид невесомый пух спускался с вечернего неба как мириады крошечных парашютиков. Совсем как дома.

Как дома…

Но он не дома, яркий, очень яркий и контрастный свет уличных фонарей – с синеватым отливом - напомнил, что Иван далеко от своей Родины. И даже от своего мира.

Пятьдесят шестой год, июнь, тогда все и произошло. Сиреневая вспышка, тьма, дрожь в каждой клеточке тела, словно через него пропустили нескончаемый электрический разряд. и ощущение падения в бездну. Никаких сумасшедших профессоров, чудо-машин и прочих техногенных либо природных катаклизмов. Просто вспышка, просто падение, и наконец он свалился в широченную реку, которой здесь просто не могло быть. Иван барахтался в темной воде, сведенные судорогой ноги и руки отказывались слушаться, он тонул, захлебываясь и только одна мысль пробилась сквозь панику – наверное, так и выглядит помешательство. Какая-то сила поворачивает рубильник в голове, и все, прощай рассудок.

В этот момент огромная тень упала на него сверху, отгораживая от яркого солнца. Тонущий поднял голову и увидел нечто чудовищное, невероятное, затмевающее даже взявшуюся из ниоткуда реку. Огромный красно-белый дирижабль величаво проплывал в пронзительно-ультрамариновом небе. Вернее, эта штука была лишь отдаленно похожа на дирижабль, потому что сложная конструкция, смахивающая формой на зубило, отличалась от знакомых ему аппаратов так же как самолеты-«этажерки» Первой Мировой отличались от авиации пятидесятых. Но это, несомненно, был дирижабль.

Видение фантастического воздухоплавательного аппарата странным образом успокоило Ивана, вернуло связность мысли и развеяло панический ужас. Терентьев мог с полной уверенностью сказать, что, даже низвергнувшись в самую глубину безумия, он не смог бы придумать ничего похожего - аппарат был слишком материален, можно сказать – функционален. Значит – Иван действительно упал в реку, настоящую, широкую реку, никак не меньшую чем хорошо знакомая Волга, и сверху действительно пролетает самый настоящий дирижабль. Пора выплывать, а то так и пойти на дно недолго, об остальном можно думать после.

Он выбрался на берег, хотя несколько раз был почти готов отдать богу душу – руки едва слушались, словно отмороженные. Выплыл и отправился искать людей, потому что больше ничего не оставалось. Сам с собой Иван договорился на том, что если это и сумасшествие, то настолько детальное, что в нем вполне можно жить. С этого дня началась новая, в полном смысле этого слова – «новая» - жизнь.

Мысли о том, что с головой у него не все в порядке, до сих пор иногда посещали Терентьева. Быть может, на самом деле он заперт в лечебнице и грезит наяву? Нет иного мира, в который его забросила неведомая сила, нет Российской Империи, Североамериканской Конфедерации и других стран, одновременно узнаваемых и незнакомых. Нет паромобилей, господства дирижаблей и странных вертолетов, похожих на гибрид вентилятора и комбайна с мотовилом. Достаточно встряхнуться, сбросить морок, и его взору откроются обитые матрасами стены лечебницы. Иллюзия, порожденная больным разумом, развеется, и не станет вселенной, где люди давно спустились на самое дно океана, победили голод, обошлись без Мировых войн.

И Ютты тоже не будет...

Нет уж, если он безумен, так пусть болезнь продолжается. И любимое рыжеволосое чудо каждый вечер встречает Терентьева на пороге.

Иван вернулся к столу, с отвращением глянул на кресло, его передернуло от одной мысли о том, что предстоит снова опуститься на это орудие пытки. Само по себе оно было весьма удобным, но Иван провел в нем почти сутки.

Нет уж, хватит.

Он посмотрел на толстую стопку допросных листов, затем в дальний угол, где на пробковом стенде, среди множества нарисованных от руки схем и графиков была приколота вражеская листовка. Небольшой листок, где-то в четверть от стандартного книжного, бумага хорошая, белая, не сравнить с памятными серо-желтыми портянками «Бей жида-политрука». Четкий, контрастный рисунок – черное на белом – сапог, сметающий хижину, похожую на развалюху поросенка Нуф-Нуфа. И надпись правильным русским, угловатым шрифтом, вроде готического, но с зубчатыми завитушками, как будто на циркулярной пиле - «Мы идем».

Враг… Враг идет…

Твари из преисподней, невероятно похожие на побежденных нацистов из его родного мира, но вполне здравствующие. Умелые, вооруженные до зубов, ощетинившиеся управляемыми ракетами, реактивной авиацией и танковыми армиями. И еще менее похожие на людей, чем орды Гитлера. Они сумели пробить коридор через невообразимую преграду, разделившую миры, чтобы принести войну и хаос. Председатель Научного Совета предполагал, что именно их опыты по «бурению» классической физики пространства вызвали возмущения или, если по научному, флуктуации многомерной Вселенной, которые вырвали Терентьева из реальности послевоенного СССР. Так это или нет – кто знает…

Действительно лишь то, что сейчас двадцать третье февраля шестидесятого года, и через пятнадцать лет после Дня Победы, на четвертом году жизни в новом мире, Иван снова читает бесстрастные строки, от которых стынет кровь, и волосы встают дыбом. Даже не столько от собственно описаний, сколько от того, что этого просто не может быть. Этого не может быть.

/Общая манера общения – снисходительно-покровительственная. В речи регулярно поднимаются анималистические мотивы с четким разделением на «истинных людей» и «говорящих собак» /точный список эпитетов и терминов см./ Допрашиваемый вынужден поддерживать общение из чувства самосохранения и для развлечения, но не более того. Осознание себя как представителя высшего биологического вида для него естественно и не нуждается в дополнительных конструктах, а так же актах самоубеждения. При этом базовые познания в генетике отсутствуют. Знания об окружающем мире – крайне поверхностны, допрашиваемый - интуитивный геоцентрист. Млечный путь в его представлении – отражение звездного света в некоем Ледяном Поясе. Вопрос о сущности и характеристиках «Пояса» поверг допрашиваемого в ступор. Ответ – «он просто есть»./

Нужно было работать дальше, однако Иван не мог, просто физически не мог продолжать. Он не выходил из кабинета почти сутки, и мозг окончательно утратил остроту мышления. Буквы складывались в слова, те выстраивались в предложения, но общий смысл ускользал.