Они шли по тропе гуськом.
— Что с отцом-то? — спросил Василий.
— А?
— С отцом, спрашиваю, что?
— Кончается ваш отец! — Старик сердито крикнул.
— Не может быть.
— За свои годы я здесь поносников насмотрелся. Вот-вот бредить будет. И ладно, если еще день-два протянет…
— Умирает? — парни растерялись.
Аполлинарьич вдруг несколько оживился:
— Отец ваш, кстати, много работал, честно работал — он помрет, а его дети и дальше потрудятся — может, останетесь?
— Нет. — Парни были едины.
— Жаль. — Аполлинарьич покачал головой. — Ну хоть останьтесь на день-два, пока помрет, — все таки родные, а? Все-таки не чужие руки глаза ему закроют, не чужие руки закопают в землю…
Но Георгий разгадал маневр старика:
— Остаться на день-два?.. А вертолет следующий только через год будет — э, нет, дедуля, ищи других!
Старик прошептал:
— С-собаки!
Тщательно спрятав берданку в фургончик, забросав ее тряпьем, с сердцебиением и остаточной дрожью в руках, Аполлинарьич поспешил к котлу, чтобы поесть неостывшего кулеша, — в суете старик еще не обедал.
Парни посовещались, они стояли в пяти шагах от Павла Алексеевича и склонившегося над ним Томилина. Они говорили негромко. Андрейка предложил: может возьмем отца с собой, там его, может, подлечат?..
«Взять с собой?» — Георгий призадумался. Он отбросил окурок и направил шаги к Павлу Алексеевичу, чтобы потрогать ему лоб.
Василий возражал Андрейке:
— В больницу?.. А возни сколько — а ты знаешь, скоро ли мы его туда устроим?
— Не знаю.
— То-то. Меня, однако, баба ждет, дни считает, — баба это не жена, она взмылку устроит!
Георгий подошел и фыркнул:
— Да и брешет старикашка. Чтобы наш отец загнулся от поноса — да быть этого не может, наш отец могуч…
— И я про то. Старая блоха брешет — заманить хочет. Спит и видит, чтоб вертолеты без нас улетели.
Первый вертолетчик как раз закричал издали:
— Эй, вы!.. Время лететь!
— Идем, идем!
Прощаясь, они легонько похлопали отца по плечу, Андрейка, метнувшись, склонился к лежащему, поцеловал, — и, нагоняя друг друга, они помчались к вертолету. Они успели. Как только они ввалились в салон, вертолет взмыл. Второй вертолетчик ходил и пинал ногой выеденную консервную банку, у него оставался еще час-полтора.
— Полетим, — уговаривал Томилин Павла Алексеевича.
Горестно — и одно к одному — мягкий Томилин ругал его сынов, ругал тайгу, высосавшую соки, и вообще ругал жизнь, он твердил, что не хочет бросить и не бросит Павла Алексеевича в беде, — что там ни говори, а ведь они как братья.
— Ты да я, нас двое, — повторял он, — не могу же я тебя бросить, Павел.
— Не долечу я.
— Долетишь. Я помогу… Мы вернемся в какой-нибудь большой город.
Павел Алексеевич слабо улыбнулся:
— А как же нехоженые травы и земли?
— Какие там земли, хватит об этом!.. Мы старики, Павел, нам о душе думать пора.
— Да…
— Долетим, Павел… Помогу. Не такой уж я слабосильный — ты меня еще оценишь.
Томилин говорил, был он очень худой, но затем впалые щеки Томилина поплыли и отодвинулись в сторону — Павел Алексеевич бредил. Начался жар, Павел Алексеевич горел, а ему казалось, что вокруг прохлада тайги. Ему не привиделись ни великаны, ни карлики, ни старенькая седая мать. Взамен ему привиделась холодная горная долина, привиделось, что он белая бабочка и что он летит на ту сторону плато, а дети неутомимо преследуют его с сачками. Их были десятки и сотни, его детей, — сыны-школьники в ученической мешковатой форме и подростки-девочки в платьицах, они размахивали гибкими сачками и гнались за белянкой, со свистом рассекая сачками вокруг нее воздух.
Томилин, склонившись над ним, повторял:
— Мы никому не нужны. Мы постарели, Павел, не можем больше скитаться и вкалывать, мы отдали свое… — Томилин впал в негромкий пафос: — … Это мы построили поселки, это мы обжили все эти болота — нам надо отдохнуть, Павел.
Джамиля плакала — она накурилась и в неспокойном кайфе сидела, рядом, почесывая щеку глиняной короткой трубкой. Поодаль Аполлинарьич с ровным таежным аппетитом доедал кулеш. Он брал свежий привезенный хлеб, кусок за куском, и безостановочно черпал из котла ложкой. Павел Алексеевич вдруг вытянулся. Павел Алексеевич стал громко стонать, потом стих. Он умирал.
Томилин понял, заплакал. И Джамиля плакала рядом, вертя в руках трубку.
Второй вертолетчик закричал:
— Эй, время лететь!
Томилин поцеловал Павла Алексеевича и медленно поднялся с земли. «Прощай, Павел, — слабо, с дрожью пробормотал он, — земля тебе пухом». Томилин пошел к вертолету — он все время оглядывался. Слезы катились по щекам, он слизывал их и слизывал. Томилин уже подошел к вертолету, он взялся за поручень лесенки, но устремившаяся вслед за ним Джамиля схватила его за рукав и оттащила с криком.
— Чего тебе? — Он пытался высвободиться. А Джамиля звала пронзительно и гортанно:
— Аполлинарь! Старик!
И еще звала:
— Аполлинарь! — и цепко, нервно держала Томилина за рукав.
Аполлинарьич нехотя бросил любимый кулеш и медленно подошел. Сначала он не понимал: он подумал, что повариха сейчас удерет, оставив его, старика, в полном одиночестве, или же она в тоске что то с собой сделает. Он испугался. Но она не собиралась удирать. Она не собиралась ничего с собой делать. Кратко и энергично Джамиля объяснила, что, поскольку Павел Алексеевич умирает, пусть здесь останется хотя бы Томилин, иначе она улетит. Или — или. «Моя любит ласка, моя женщина с изюминкой, — потупившись, повторяла она. — Моя с изюминкой». Тогда Аполлинарьич решительно перекрыл пусть — встал меж вертолетом и Томилиным, крича пилоту: «Лети один. А этот — наш должник! Пусть отрабатывает».
— От винта-а!
Мотор взревел. Томилин рванулся туда, потом сюда, а вертолет уже взлетал.
Аполлинарьич махал вертолетчику рукой. Павел Алексеевич, вытянувшийся на одеяле, был уже не живой, но еще и не мертвый. Агония стиснула горло, он захрипел, но бог дал легкую смерть. Прежде чем пересечь черту, Павел Алексеевич услышал шум вертолета: ему, как и раньше, померещились нехоженые травы и земли, показалось, что это он, Павел Алексеевич, сидит с улыбочкой в емком брюхе шумящего вертолета и что это он, Павел Алексеевич, улетает куда-то, повторяя: «Дальше, ребята. Дальше. Как можно дальше…»
1978
