В Елисейском дворце рассуждали о том, что сделать с палатою; в палате рассуждали о том, что делать с Наполеоном. Если во дворце естественно и необходимо рождался вопрос об отстранении палаты, о диктатуре, то между членами палаты естественно и необходимо являлась прежде всего мысль, что во дворце будет поставлен вопрос об ее отстранении, а натура Наполеона, его положение заставляли думать, что вопрос будет решен не в пользу палаты. Фуше и тут действует на первом плане, пользуется своим временем. Дом горит, надобно из него бежать, надобно как можно скорее отделаться от Наполеона для собственной безопасности; Фуше уже прежде пугал членов палаты: «Он возвратился как бешеный, предложит чрезвычайные меры, и если вы не согласитесь, то распустит палаты».

Когда он возвратился, то Фуше прямо давал знать, что в Елисейском дворце уже решено распущенно палаты. И палата действует по инстинкту самосохранения, спешит отстоять себя, причем, разумеется, действует под влиянием сильного раздражения, видит в Наполеоне врага своего, которого существование несовместимо с ее существованием. Но кто же первый начнет действовать в палате, кто первый подаст голос? Подает его человек, передовой в революции, имевший право некоторое время считать себя главной силой во Франции, забытый потом, но теперь дождавшийся своего времени. В палате говорит Лафайет: «В первый раз после двадцати пяти лет я поднимаю голос, который, конечно, узнают старые друзья свободы: я чувствую призвание говорить вам об опасностях отечества, которое вы одни теперь можете спасти. Зловещие слухи, к несчастию, подтвердились. Наступило время собраться около старого трехцветного знамени, знамени 89 года, — знамени свободы, равенства и общественного порядка; это знамя мы должны теперь защищать против иностранных притязаний и против внутренних попыток сломить его. Позвольте ветерану этого священного дела, всегда чуждому духа партий, сделать вам несколько предложений». Предложения состояли в следующем: «Палата объявляет, что независимость нации в опасности. Палата объявляет себя постоянною; всякая попытка распустить ее есть измена; виновный в подобной попытке будет провозглашен изменником отечества и немедленно судим как таковой. Министры военный, иностранных дел, полиции и внутренних дел приглашаются немедленно явиться в палату».

Не было толков о том, что эти предложения были революционные, не конституционные; что палата незаконно захватывала в свои руки всю власть, незаконно отнимала у власти исполнительной право распускать палату, грозя этой исполнительной власти обвинением в измене отечеству. Палата по призыву знаменитого революционера открыто устремилась по революционной дороге, действуя по инстинкту самосохранения, поставившипрямо вопрос: или я, или он? Предложения Лафайета были приняты с восторгом; когда один из депутатов спросил Лафайета, можно ли надеяться без Наполеона сладить с врагами внутренними и внешними, тот отвечал ему: «Будьте покойны; когда мы избавимся от него, то все уладится». Палата пэров последовала примеру палаты депутатов.

В Елисейском дворце тотчас же узнали о решениях палат, и началась агония власти: то вдруг выскажется чувство своей силы, память о прошлом значении; то вдруг ясный ум представит все трудности положения, отсутствие средств к борьбе, и наступает убеждение в необходимости прекратить борьбу, отказаться от деятельности: «Перед 500.000 врагов я все, другие ничто; пошлю отряд гвардии и разгоню дерзкую палату: армия будет в восторге, народ не тронется; приму диктатуру и спасу Францию!» Но где эта армия, которая будет в восторге; где средства спасти Францию? Одного человека недостаточно, хотя бы этот человек и назывался Наполеоном; притом же очарование имени исчезло, ибо к нему нельзя было больше прибавить эпитет «непобедимый». «Если Франция во мне больше не нуждается, то я отрекусь». Потом опять гнев и угроза бросить в Сену депутатов. С императором брат его Луциан, человек смелый, решительный, но без средств распознавать знамения времени; Луциан не мог понять различия 1815 года от 1799-го, когда он помог низвергнуть директорию. «Смелей, смелей!» — говорит он теперь Наполеону. «Увы! — отвечал тот. — Я был слишком смел. Я разгоню депутатов, но они поднимут против меня провинции, и я останусь императором якобинцев».

В палате продолжается волнение. Фуше лжет, но Наполеон лишил себя права жаловаться на ложь, солгавши сам: когда он явился во Францию с Эльбы, то обманул народ ложью, что Австрия за него; теперь Фуше выдает за верное, что Наполеон — единственное препятствие к миру; что коалиция согласна дать Франции Наполеона II. Как не верить Фуше? Он знает все! Люди, враждебные Бурбонам, спокойны насчет будущего и с нетерпением ждут второго отречения. Министры повинуются решению палаты, несут ей свои отчеты, с ними идет и Луциан Бонапарт как комиссар императора; Луциан еще надеется убедить палату в необходимости удержать Наполеона на престоле: он представляет возможность борьбы, стыд для Франции — принять Наполеона как освободителя и через 25 дней, испугавшись одной потерянной битвы, угрозы иностранцев, объявлять того же Наполеона причиною всех зол, гнать его с престола: какое непостоянство!

Но Лафайет спешит изгладить впечатление, произведенное словами Луциана. «Князь! — говорит он. — Вы клевещете на народ; потомство обвинит Францию не за то, что она покинула вашего брата, но за то, что слишком долго за ним следовала — в Италию, в Египет, в Испанию, в Германию, в Россию; 600.000 французов полегло на берегах Эбро и Таго; можете вы счесть, сколько лежит на Дунае, на Эльбе, Немане и Москве? Если бы Франция не была так постоянна, то она сохранила бы 2.000.000 своих сынов, избавила бы вашего брата, вашу фамилию, нас всех от той пропасти, в какую мы теперь ввергаемся». Луциан был уничтожен этими громовыми словами, и не один Луциан: палата решает отправить к союзным государям депутацию для переговоров, не от имени Наполеона, но от имени палат. Наполеон отрекся от престола в пользу сына. Биржевой барометр поднялся еще выше, но, чтобы не дать ему упасть, нужно было отстранить признание Наполеона II императором, что и было сделано.

Образовалось временное правительство (исполнительная комиссия) из пяти членов: троих — Карно, Фуше и Гренье — выбрала палата депутатов, двоих — Коленкура и Кинетта — назначила палата пэров. Всеобщее расслабление, желание выхода из тяжкого, неутешительного положения какими бы то ни было средствами, жажда покоя заставили отдать судьбу Франции в нечистые руки Фуше, который стал президентом исполнительной комиссии. Без соблюдения народного достоинства отступились от Людовика XVIII и приняли Наполеона; без соблюдения народного достоинства отступились от побежденного Наполеона, не чувствовали в себе сил с честью выйти из критического положения, видели впереди унижение и пошли к нему навстречу под предводительством Фуше, который был преклоненным знаменем побежденной Франции, побежденной материально и нравственно. Были суеверные люди, которые думали, что Фуше свергнул Наполеона; что Фуше может отдать корону Франции кому хочет; что могущественный волшебник может заклясть бурю. Волшебник сам этого не думал; он старался только угадать, на чьей стороне сила, чтобы предложить этой стороне свои услуги, а между тем с каждым держал особую речь: революционерам он говорил, что в настоящем положении дел, кроме Бурбонов, не должно исключать никого решительно; что неблагоразумно связывать себя в каком бы то ни было смысле, пусть идет свободно вопрос о Наполеоне II, герцоге Орлеанском, о каком-нибудь иностранном принце, даже о республике; что, оставаясь в нерешительном положении, можно содействовать разделению в коалиции. Людям робким он говорил: зачем высказываться заранее, даже против Бурбонов? Не должно лишать себя возможности трактовать и с ними в случае, если неодолимая сила снова введет их во Францию. Бонапартистам Фуше обещал, что вместе с Меттернихом устроит регентство для Наполеона II.

Но для Фуше было ясно, что у Франции нет возможности решить вопрос своими внутренними средствами, независимо от постороннего вмешательства; как в прошлом году, так и теперь иностранцы должны были дать Франции правительство, несмотря на то что, по-видимому, союзные государи отклоняли от себя это дело. На ком же остановится их выбор? Еще в апреле месяце отправленный императором Александром в Гёнт, Поццо-ди-Борго писал лорду Касльри: «Несмотря на таланты и бешенство людей, овладевших властию во Франции, народ находится еще в состоянии нерешительности и волнения: если мы пойдем сплоченными рядами, то проникнем повсюду. В этом случае переход французов на нашу сторону очень вероятен, особенно если мы выставим французский интерес, к которому можно будет примкнуть. Я не перестаю думать, что единственный человек, которого мы должны призвать и выставить вперед, — это король Людовик XVIII; если мы отступим от этого правила, то не будем знать, где остановиться. Всякое другое правительство, даже из Бурбонской династии, будет договором с якобинцами, и новый государь, каков бы ни был его титул, будет только орудием в их руках. Неполитично давать повод думать, что мы можем легко склониться к подобной мере; если мы можем толькоодного короля Людовика XVIII представить Франции как средство установить прочно наши отношения к ней, то было бы крайне неблагоразумно уменьшать интерес, который он может внушить нации, равнодушием, какое мы будем ему оказывать совершенно некстати. Я знаю, что его обвиняют в неуменье управлять; он сделал большую ошибку тем, что не имел инициативы; но отдельные акты его администрации вообще безукоризненны, и не должно забывать, что еще никогда человек не находился в таком трудном положении. Мы его поставили лицом к лицу со всеми демонами революции, мы сложили на его плечи все ошибки, его и свои. Тут является Бонапарт; войско низвергает трон, который оно было обязано поддерживать; народ остается изумленным и бессмысленным зрителем; он больше будет аплодировать пьесе противоположной, когда мы, как надеюсь, дадим ему этот праздник; но мы не должны удовольствоваться комплиментами, нас ожидающими. Если мы хотим спокойствия, то надобно дать королю Людовику XVIII средства распустить старое французское войско, создать новое и очистить Францию от пятидесяти великих преступников, которых существование несовместимо с миром. Французы должны взять на себя исполнение, а союзники должны дать им возможность это сделать. Мы обязаны своим спасением единству; но единство наше есть преимущественно следствие счастливых обстоятельств, которые нелегко возобновляются».