Нет сомнения, что Поццо с своей корсиканской ненавистью к Наполеону не мог успокоиться на тильзитской политике России и по своей страстности, южной крикливости выражался резко о политике и министре, ее проводившем; но нельзя думать, чтобы источник клеветы на Румянцева, о которой писал Шувалов, скрывался у Поццо, а не у Меттерниха. Это был не первый и не последний раз, что Александр заступался за Румянцева. В 1812 году английский агент Уильсон, находившийся при русском войске и бывший свидетелем патриотических и непатриотических движений между русскими генералами после очищения Смоленска, приехал в Петербург и объявил государю, что генералы готовы для него на всякие пожертвования, если будут уверены, что император перестанет доверять советникам, которым они не доверяют: разумелся Румянцев. Александр в сильном волнении отвечал: «Армия ошибается насчет Румянцева: он не советовал мне подчиняться Наполеону; я его очень уважаю, потому что он почти один, который ничего не просил у меня для себя, тогда как другие просят почестей, денег то для себя, то для родных. Я не хочу жертвовать им без причины. Ступайте, скажите армии о моем решении — не полагать оружия, пока хотя один вооруженный француз останется на русской почве; я готов отослать мое семейство внутрь страны, готов на всякое пожертвование, скорее отпущу себе бороду и пойду есть картофель в Сибирь, но я не могу уступить насчет выбора моих министров». Когда в начале 1813 года в Вене узнали, что Румянцев не находится при императоре Александре, то Гёнц писал: «Русский двор, который своею беспокойною, эгоистичною, жадною к завоеваниям и владычеству политикою так долго навлекал на себя справедливое недоверие и ненависть всех своих соседей, кажется, наконец решительно отстал от своей прежней системы. Граф Румянцев, последний отъявленный покровитель этой системы, постоянно в удалении от императора».

Иностранные сношения сосредоточились в Главной Квартире; больной Румянцев почетно и незаметно сошел с поприща, и другого министра иностранных дел не было. По отзыву современников, самых способных дать в этом случае верное свидетельство, отличным министром мог бы быть Поццо-ди-Борго, соединявший в себе все качества государственного человека; но император Александр, как увидим, нашел для Поццо место, где тот мог обнаружить все свои достоинства, принести всю пользу. События начиная с 1813 года заставляли императора Александра принимать самое живое, непосредственное участие во внешних сношениях, что соответствовало вполне и его природным наклонностям, и полученному им значению установителя и охранителя мира Европы. Император Александр стал сам своим министром иностранных дел, избравши двоих помощников, как бы в соответствие двум направлениям — либеральному и консервативному, трудную задачу соединения которых император взял на себя. Об одном из этих помощников мы уже упомянули — это был граф Нессельроде, другой не замедлит появиться на сцену — граф Каподистриа.

Граф Нессельроде стал известен своими способностями как секретарь русского посольства в Париже в то время, когда готовилось падение тильзитской системы. Видя, что разрыв близок, Нессельроде оставил Париж и через Вену отправился в Петербург. В Вене ему хотелось повидаться с Меттернихом, с которым был дружен; но от старого друга он не добился ничего положительного, не получил никаких обещаний. В Петербурге император Александр так определил его будущую деятельность: «В случае войны мне нужен будет человек молодой (Нессельроде было тогда с небольшим 30 лет), могущий всегда следовать за мною верхом и заведовать моею политическою перепиской. Канцлер граф Румянцев стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить свой выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие». Гёнц, говоря, что знал графа Нессельроде с первой молодости, находился с ним в самых искренних отношениях, изучил его характер вполне, представляет нам его человеком благоразумным, умеренным, без всяких наклонностей к честолюбию, интриге, чуждым романтических проектов и другом мира; по мнению Гёнца, влияние графа Нессельроде будет всегда благодетельно и безопасно для соседей России. «В этом отношении, более отрицательном, правда, чем положительном, его назначение драгоценно для всех тех, которые интересуются общим спокойствием. Он не будет довольно силен, чтоб всегда предотвращать причины нарушения спокойствия, но по крайней мере он никогда не будет им благоприятствовать».

Здесь замечательно выражение, что граф Нессельроде был чужд романтических проектов, ибо Меттерних смотрел на деятельность императора Александра как на романтическую. Человеком, избранным для внешних сношений в соответствие этой романтической деятельности, в Вене считали графа Каподистриа. Каподистриа, грек из Корфу, был несколькими годами старше Нессельроде. Значительное время своей молодости провел он в Падуанском университете, изучая медицину; потом переехал в Вену, где ему посоветовали отправиться в Петербург. Здесь он вышел скоро на вид, благодаря особенно покровительству Новосильцева, и стал служить по дипломатической части, а приблизился к государю не ранее 1814 года; «величайшее бескорыстие относительно мест и денег, простота и скромность поведения, большая откровенность, очень искусно соединенная с большим подчинением» день ото дня укрепляли, усиливали, по словам Гёнца, кредит Каподистриа у императора Александра. Другие современники, хорошо знавшие Каподистриа, люди не романтического направления, отзывались о нем, что он очень умен, но иногда ему недостает рассудительности; он обладает проницательностью, тонкостью, но не всегда логикою; находили, что у него нет опытности в людях и делах; что он трудится для мира, составленного из избранных, столь же совершенных, как он сам; его упрекали тем, что он прельщен сочинениями Гизо. Сравнивая его с Поццо, говорили, что у Каподистриа душа чище, чувства благороднее, бескорыстнее, но у него далеко не те средства, как у Поццо, не те познания, особенно нет такого здравого, практического смысла, необходимого для ведения дел в сем дольнем мире. Таков был слуга того направления деятельности императора Александра, которое в Вене называли романтическим. Но в минуту, на которой мы остановились, это направление тщательно скрывалось; страшная борьба была еще далека до своего окончания.

Калишский договор ставил Европу, по-видимому, в то же положение, в каком она была в начале 1807 года. Союз между Россией и Пруссией; к нему примыкает Англия со своими субсидиями и Швеция с помощным войском; но если во время коалиции 1807 года от Швеции нельзя было ожидать деятельной помощи вследствие личности короля Густава IV, так и теперь противоположная личность наследного принца не внушала много доверия: до сих пор он оставался явно в выжидательном положении. Помощь Австрии, точно так же как и в 1807 году, была еще впереди. Союзники отбрасывали небольшие отряды французского войска, освободили от них Берлин, вступили в Саксонию, но тут должны были встретить Наполеона с войском более многочисленным, чем у них, и по-прежнему они не могли противопоставить ему ни одного генерала с блестящими военными способностями. Надобно было готовиться к поражениям, отступать, и тут-то император Александр должен был опять собрать все силы своего духа, чтобы устоять, ибо у него на руках был напуганный, больной человек, король Прусский, который приходил в совершенное отчаяние при слове «отступление»; при виде идущего назад войска пораженному воображению его уже представлялись прежние печальные следствия отступления, потеря столицы, государства — все то страшное время, которое он пережил после Иены. Как только неудача, отступление, затягивание войны — сейчас уже ропот пруссаков, что союзники, русские, вместо помощи содействуют только опустошению страны, хотя вначале русские полки встречаемы были, как освободители, с неописанным восторгом; а тут заискивания Наполеона, предложения отдельного, выгодного для России мира…