Может, Вильямс знал что-то, чего мы не знали? О смерти тех двоих в Кении?
— Что же тут предпримешь? — спросил Блок и зажёг окурок.
— А если поговорить с Пиншоу?
Блок рассмеялся. Пиншоу был толстый немолодой преподаватель, который любил, чтоб ученики откровенничали с ним. И еще он был крупный интеллигент. Скажи Пиншоу, что мечтаешь стать писателем или актером, и наверняка будешь распивать черный кофе у негo в кабинете.
— Мне часто кажется, может, мы несправедливо относимся к Пиншоу? — сказал я. — Все-таки он же добрый. И вообще, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вдруг он что-нибудь посоветует?
— Не исключено. Ты лучше знаешь Маркема. То есть ты, видно, лучше знаешь, в чем там суть. Он вроде теперь совсем никуда, а?
Я посмотрел в дальний угол, на грустное, потерянное лицо.
— Да, похоже, — сказал я.
Блок вдруг захохотал:
— Про больного попугая слыхал? Батлер тебе не рассказывал?
Я сказал, кажется, нет, и он перегнулся через стол и зашептал. Под непристойный рассказ о бедствиях немощной птицы я решил как можно скорей пойти к Пиншоу.
Совсем стемнело, а мистер Пиншоу все говорил. Я хотел было под прикрытием мрака незаметно взять несколько бисквитов. Он подвинул ко мне коробку, не уловив — так, по крайней мере, я надеялся — моего маневра.
— Из вязкой тины слов, — говорил мистер Пиншоу, — из мокрого снега и града мимо летящих фраз родятся приблизительные чувства и мысли — слова вместо чувств и мыслей, вместо прелести и колдовства.
Мистер Пиншоу часто это повторял. Наверное, любимая цитата. Я допил кофе, заглотнув горькую гущу.
Я сказал:
— Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними — любовь.
Ах, Уайлдер, — мистер Пиншоу извлек из брючного кармана большой пестрый платок и высморкался.
— Единственное спасение, — заключил я, — единственный смысл.
Мистер Пиншоу спрятал платок в карман. Он длинно чиркнул спичкой о коробок и поднес огонь к трубке.
— Любовь, — сказал он, попыхивая, — но вот какого рода любовь?
— Не пойму, сэр?
— Вы подвергаете сомнению наличие разновидностей? Прекрасно. Прекрасно.
Я сказал:
— Я хотел поговорить с вами, сэр.
— Отлично. Ну так что там у вас?..
— Строго между нами, сэр, по-моему, Вильямс оказывает на Маркема дурное влияние.
— А!
— По-моему, на Маркема тяжело подействовала смерть родителей, а Вильямс меньше всего…
— Постойте-ка, в каком же это смысле — дурное влияние? Будьте откровенны, мой друг. Прежде всего факты.
И тут я понял, что ничего у меня не получится. Зря я пошел к Пиншоу. Я не мог ему открыть, на чем основаны мои опасения. Я промолчал в надежде, что он не станет припирать меня к стенке.
— Понятно, — сказал он.
— Может, я делаю из мухи слона, сэр.
Мистер Пиншоу был, однако, другого мнения.
— Это дело серьезное, — сказал он. — И, как это ни необычно, я все же рад, что вы обратились ко мне.
Ясно, он совершенно не так меня понял. Я попытался его разубедить, но мистер Пиншоу только замахал на меня руками.
— Ни слова больше, мой друг. Предоставьте все мне. Положитесь на меня. Я переговорю как надо и с кем надо.
— Сэр, вы только поймите меня правильно…
— Да, да, да.
— Ничего тут нет серьезного, сэр. Просто мы с Маркемом раньше дружили, и я уверен, что сейчас он…
Мистер Пиншоу уже протягивал мне руку. Он улыбался.
— Вы молодец. Не отчаивайтесь. Все будет хорошо.
«Господи, — подумал я, — что я натворил!»
— Ты чего не в свои дела суешься, сволота? — шипел на меня Вильямс. — Попробуй еще наябедничать Пиншoy, так я тебя живо привлеку за клевету. С таким гадом связался, у, ты!
— Пошел ты к черту, Вильямс.
И Вильямс, с виду вполне готовый к такого рода путешествию, злобно заковылял прочь.
После этого я решил забыть про Маркема и Вильямса. В конце концов, мне-то что? Да у меня и выбора не было. Я приналег на занятия, и вот тут-то, когда я действительно забыл об этом странном союзе, меня однажды вызвали с урока к директору.
Он стоял в кабинете у окна, жуткий, чахлый и ужасно длинный. Он не обернулся, когда я вошел, и так, спиной ко мне, провел всю беседу.
— Расскажи все, что ты знаешь про Маркема и этого Вильямса, — сказал он. — Только не лги, мальчик, я почувствую ложь. Я мгновенно распознаю ложь. И не преувеличивай. Напротив, честно и ясно изложи все, что относится к делу. Будь откровенен, мальчик, так, чтоб уйти отсюда с сознанием исполненного долга.
Лгать я вовсе не собирался. Скрыть на три четверти еще не значит солгать. Я сказал:
— Вся правда, сэр, тут… — И я осекся.
Директор сказал:
— Ну, мальчик, поспешим же установить, в чем тут вся правда.
— Я ничего не могу рассказать вам, сэр.
— Ничего?
— Да, сэр. Я ничего не знаю про Маркема и Вильямса.
— Они ученики нашей школы. Это, я полагаю, вам известно? Вы с НИМИ общались. Вы говорили о них с мистером Пиншоу. Если у них предосудительные отношения, мне следует об этом знать. Запирательством ты ничего не добьешься.
— Сэр, ничего в их дружбе нет предосудительного. Я говорил с мистером Пиншоу просто потому, что мне показалось, Маркему в такое время нужен совсем другой друг.
— Очень самонадеянное умозаключение, мальчик.
— Да, сэр.
— Зачем же в таком случае ты его себе позволяешь?
— Мне нравится Маркем, сэр.
Почему же в таком случае ты не оказал ему поддержку и лично не предостерег его от дурного влияния?
— Он не хочет иметь со мной ничего общего, сэр.
— Ты чем-нибудь обидел его?
— Нет, сэр. То есть я такого не помню, сэр.
— Да или нет, мальчик? Не оставляй трусливых лазеек.
— Нет, сэр. Не обижал я его.
— Ну-с, отчего же он не хочет с тобой разговаривать?
— Я боюсь, что не знаю, сэр.
— Ты не знаешь. И боязнь твоя тут ни при чем…
— Да, сэр.
— Ты понимаешь, мальчик, что своей ужасной безответственностью ты поставил меня в невыносимое положение? Мне вверена ваша школа. Ты лишил меня душевного покоя. Ты вынуждаешь меня идти по пути, который мне представляется далеко не лучшим. Но если в твоих робких подозрениях есть хоть малая толика правды, я обязан действовать против своей воли. Ты когда-нибудь пытался поставить себя на место директора?
— Нет, сэр.
— «Нет, сэр». То-то же. А место это весьма неудобное. Не мешает об этом помнить.
— Да, сэр.
— Подойди к моему столу, мальчик. Ты видишь звонок? Нажми на него. Пора принять то или иное решение.
Вызвали Маркема и Вильямса. Когда они вошли, директор отвернулся от окна и посмотрел на нас. Он сказал:
— Разбирается ваша дружба. Ваш обвинитель стоит тут же. Не лгите, мальчики. Я почувствую ложь. Я мгновенно распознаю ложь. Есть вам чего стыдиться?
Вильямс, не отрывая глаз от ножек директорского стола, покачал головой. Маркем ответил, что стыдиться ему нечего.
— В таком случае, на чем основана ваша дружба? Вас связывают общие интересы? О чем вы разговариваете?
— О многом, сэр, — сказал Вильямс. — О внешней и внутренней политике, о нашем будущем, сэр. И о наших успехах в учебе за текущее полугодие.
— Мы говорим только об одном, сэр, — сказал Маркем. — О смерти моего отца и мачехи.
— А вот ты, мальчик, — директор повернулся к Вильямсу, — указал более широкую тематику. Атмосфера отравлена ложью. Кому из вас прикажете верить?
— Маркем больной, сэр. Он просто не в себе. Я оказываю ему посильную помощь. Он даже не помнит, о чем мы говорим.
— Мы говорим только об одном, — повторил Маркем.
— Отчего же, мальчик, вы говорите только на одну и исключительно на одну эту тему?
— Потому что я убил отца, сэр. И мачеху.
— Маркем больной, сэр. Он…
— Выйдите из кабинета, мальчики. Маркем останется.
Идя прочь от директорской двери, мы с Вильямсом молчали. Перед тем как разойтись в разные стороны, я сказал:
— Ты же знаешь, что ничего этого не было. Ты же знаешь, что это неправда.