Закончив молитву, «раввин» снял тфилин и, осыпая их бесчисленными поцелуями, уложил в мешочек. Поцелуи эти были Геверу неприятны. «Так целуют женщину, — подумал он, — а не святыню».

Нехотя, точно преодолевая себя, «раввин» отдал мешочек Геверу.

— И нам, и нам, мы тоже хотим, — загудели окружающие.

«Раввин» строго зыркнул на гомонивших, и ропот смолк.

— Прошу разделить с нами трапезу, — предложил он Геверу.

В соседнем, небольших размеров зале был накрыт стол. Толпа осталась за плотно прикрытыми дверьми. На трапезу, кроме «раввина», были приглашены еще несколько человек, очевидно приближенные. Внимательно осмотрев стол, Гевер выбрал бананы, земляные орехи и печеные бататы.

— Вот свежее мясо, — предложил «раввин», — рыба, пойманная на рассвете, еще теплый хлеб.

— Нет, нет, благодарю, — отказался Гевер.

— Какая праведность! — восхитился «раввин». — Наконец-то Небеса послали нам святого человека.

Гевер не был ни святым, ни особо праведным, но элементарные правила кашрута он соблюдал и поэтому никогда не ел у незнакомых людей, даже если они были ему симпатичны. Кроме того, он подозревал, что за сотни лет полной изоляции островитяне могли подзабыть или перепутать законы, и поэтому выбрал наименее опасные с точки зрения кашрута продукты.

— Вот вы-то и научите нас Талмуду! — радостно восклицал «раввин». — Как прекрасны шатры твои, Яаков, словно венок спелых колосьев, будто овцы на холмах Башанских!

— Талмуд — это не просто, — ответил Гевер, слегка удивленный вольным цитированием[41], — его начинают учить с самого детства.

— Ну, — перебил его «раввин», — если дети в состоянии понять, неужели мы не разберемся!

Он подмигнул сотрапезникам, и те ответили ему довольными улыбками и смехом.

— Давайте проверим, — не согласился Гевер. — Я задам вам три загадки, посмотрим, сможете ли вы на них ответить.

«Раввин» согласно кивнул головой.

— Двое упали в печную трубу, — начал Гевер. — Один испачкался, а другой нет. Кто пойдет мыться.

— Что ж тут непонятного? — удивился «раввин». — Грязный пойдет, а чистый останется.

— Неправильно, — ответил Гевер, в свою очередь, дивясь недогадливости «раввина». — Грязный посмотрит на чистого, и решит, что он тоже чистый. А чистый посмотрит на грязного и пойдет мыться.

— Умно, — согласился «раввин», крутя бороду. — Задавайте второй вопрос.

— Двое упали в печную трубу. Один испачкался, а другой нет. Кто пойдет мыться?

— Как это кто? — вытаращил глаза «раввин». — Решили ведь, что чистый пойдет.

— А вот и нет. Грязный посмотрит на чистого и решит, что он тоже чистый. А чистый увидит грязного, пойдет к зеркалу и убедится, что он не испачкался. В итоге оба не станут мыться.

— Гм, — хмыкнул «раввин». — Это и называется Талмуд?

— Это лишь вступление. Но мы не закончили.

— Да, да… Задавайте последний вопрос.

— Двое упали в печную трубу. Один испачкался, а другой нет. Кто пойдет мыться?

— Никто не пойдет! — рассерженно буркнул «раввин». — Или чистый. Другого быть не может.

— Почему не может? — улыбнулся Гевер. — Где это вы видели, чтобы два человека упали в печную трубу, и один перепачкался, а второй нет. Так не бывает. А значит, все рассуждения нужно начинать сначала. Вот это и называется Талмуд.

Оглядев вытянувшиеся физиономии присутствующих, Гевер предложил:

— А зачем вам Талмуд? Наизусть я его не помню, а книг у вас нет. Давайте начнем с Пятикнижия с комментарием Раши, рабейну Шломо Ицхаки. Вы знаете, кто такой Раши?

«Раввин» отрицательно покачал головой.

— Действительно, — улыбнулся Гевер, — откуда вам его знать, Раши ведь жил во Франции, в одиннадцатом веке.

— Это не важно, где он жил и когда, — сказал «раввин». — Давайте начнем урок!

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

С этого момента жизнь Гевера на острове протекала следующим образом: с самого утра, после молитвы он давал урок по недельной главе «раввину» и всем присутствующим в синагоге. Затем приходили жители ближайшего поселка, и Гевер повторял урок для них. После завтрака его уже ждали мужчины из более отдаленной деревни, а к обеду поспевали обитатели противоположного конца острова.

Такой образ жизни Гевера вполне устраивал, раздражало лишь одно: каждый ученик просил надеть тфилин, и делал это с такими гримасами восторга, топотом и повизгиванием, что Геверу становилось не по себе. Нет, он, конечно, понимал радость еврейской души, получившей наконец-то возможность исполнить столь важную заповедь, но способы выражения этой радости приводили его в замешательство.

«Раввин» приходил накладывать тфилин утром и на закате. И хоть твердил ему Гевер, что тот, кто добавляет — уменьшает, «раввин» оставался при своем мнении.

— Для меня тфилин, — говорил он, жадно наматывая ремешки, — деликатес, изысканное лакомство. Хочу насладиться им полной мерой.

Через месяц «раввин» пригласил Гевера к себе в дом на субботнюю трапезу. Субботняя служба проходила необычайно быстро, возможно, оттого, что Тору не читали, ведь свитка в синагоге не было, а молитвы были несколько иными, чем те, к которым привык Гевер. Ничего удивительного в этом он не усматривал, ведь островитяне очень давно оторвались от еврейского народа.

Молились островитяне по памяти, и только у кантора, торжественно выводившего свою мелодию, была книга. Но заглянуть в нее, по непонятной причине, Геверу не давали. Во время молитвы кантор прикрывал ее полами таллита, а сразу по окончании запирал в шкаф. На просьбу посмотреть, что написано в молитвеннике, «раввин» отказал, туманно ссылаясь на разные законы, обычаи и порядки. Гевер не решился настаивать: не хотят, ну и ладно, хотя, честно говоря, любопытство разбирало, как же молятся потомки десяти исчезнувших колен?

В доме «раввина», за столом, уставленным всевозможной снедью, чинно восседала большая семья. Гевера представили всем по очереди. Когда процедура закончилась, ему указали место рядом с хозяином дома. Но не успел он сесть, как дверь отворилась, и в комнату вошла девушка. Гевер взглянул на нее и замер. Такой дивной, невозможной красоты он и представить себе не мог.

— Это моя дочь, Махлат, — произнес «раввин». — Да садитесь, садитесь, неужели она так напоминает Сдом и Амору, что вы превратились в столб?

— Она прекрасна, — едва смог вымолвить Гевер, опускаясь на скамью. — Я в своей жизни еще не встречал такой красавицы.

— Хм, — кашлянул «раввин». — Ну, коль вы так считаете, женитесь на ней. Для меня будет честью породниться с великим знатоком Торы.

— Но я женат. На Кубе меня ждет семья.

— Эхо-эх! — вздохнул «раввин». — Где она, эта Куба? Боюсь, что вам ее больше не увидеть. Да и чем плохо у нас, вас уважают, вся ваша жизнь посвящена Торе, осталось только жениться и создать семью. Махлат, ты согласна выйти замуж за нашего гостя-мудреца?

Гевер хотел было возразить, но Махлат, поспешно кивнув головой, одарила его таким взглядом, что все его прошлое, все удачи и неудачи, рождение детей, тихие радости семейной жизни, и вообще все, все, все на свете стало неважным и малозначительным. Тоска по дому, родным, друзьям, то, что плавало на поверхности его памяти, бередя и смущая, вдруг, словно корабль, с легким «чмоком» ушло вниз и скрылось в мутной глубине подсознания.

— А вы, достопочтенный гость, — продолжил «раввин». — Согласны ли вы взять в жены мою дочь Махлат?

— Согласен, согласен, — пробормотал Гевер, сжимая губы, чтоб не закричать от радости.

Свадьбу сыграли через неделю. «Раввин» подарил зятю дом, полный всяческой утвари, и началась новая, счастливо бегущая жизнь. Махлат оказалась чудесной женой, чудесной во всех отношениях, и в ее смуглых объятиях Гевер нашел покой и забвение.

К лету она забеременела и на осенние праздники уже еле смогла подняться на второй этаж синагоги, где располагалась женская половина. Поэтому на Симхат Тора Гевер настоял, чтобы Махлат осталась дома.