— Если ты закричишь, я сверну эту стройную, белую шейку, жена, — прошептал он ей на ухо.

Мадлен сразу же проснулась, глядя широко раскрытыми от изумления глазами в лицо Квинтина. И снова ее поразила его холодная красота. «Падший ангел».

— Не ожидала увидеть меня живым? Или майор Карузерс объяснил тебе, как я сбежал? Нет? Возможно, дражайший кузен Эндрю поведал тебе печальную новость. — Он снял руку с ее рта и положил на горло, чтобы она не вздумала закричать.

— Бог мне свидетель, Квинт, я не предавала тебя.

— Тогда кто же? — прорычал он. — Никто, кроме тебя и Тоби, не знал, что я собираюсь освободить Соломона Торреса.

— Все люди, которые были с тобой, знали. Это, должно быть…

— Мои люди преданы, и некоторые из них мертвы, благодаря тебе!

— Квинт, я твоя жена. Я поклялась в моей верности тебе.

В его низком, хриплом смехе сквозил безжалостный холод.

— Как и моя мать моему отцу. Странно, но я понял, когда вчера вернулся в Хилл, что у нас с Робертом Блэкхорном намного больше общего, чем я мог себе представить. Мы оба привязаны к земле и наказаны неверными женами. Ты знаешь, что Анна до сих пор преследует его? Он во власти женщины, которую ненавидит. Но я не буду так носить в себе твой образ. Я изгоню тебя из своего сознания и тела на всю оставшуюся жизнь. — Он сдернул простыню, и его глаза окинули ее стройную фигурку, ясно вырисовывающуюся сквозь тонкий батист ночной рубашки.

— Нет, Квинт, не так…

— Если ты закричишь, клянусь, что тебе придется пожалеть об этом, — сказал он с вкрадчивой угрозой в голосе.

Мадлен наблюдала, застыв в молчании, как он сбрасывал свои сапоги и чулки, затем расстегнул темную рубашку и швырнул ее на пол. Его замшевые бриджи полетели туда же. Ей было очень горько, но более всего она боялась за Квинта, за его жизнь, которая висела на волоске, за их брак, построенный на зыбком песке. Неужели Квинт верит, что она могла послать на него смерть?

Была ли это просто месть, что привела его сюда, чтобы подвергнуть ее той болезненной видимости страсти, которую, он испытывает к ней? «Должно быть, он чувствует ко мне что-то большее, чем простую ненависть, если поступает так». Когда он стоял перед ней в своей великолепной наготе, его желание было очевидно. «Вслушайся в то, что я делаю, Квинт, в то, что это значит, в то, что я действительно чувствую». Как она хотела, чтобы он понял это, раскрывая свои объятия.

Квинт ожидал, что она будет сопротивляться, надеялся, что будет, чтобы он мог причинить ей боль, равносильную той агонии, что сжимала его грудь каждый раз, когда он думал о ее предательстве. А она приветствовала его, черт бы ее побрал! Даже в этом финальном акте пародии на их брак она брала верх над ним. Он грубо притянул ее в свои объятия и впился в ее рот жадным поцелуем, вонзаясь языком глубоко внутрь, словно предвещая то, что еще произойдет.

Мадлен ощущала неприкрытую боль и гнев внутри него, когда он хищно срывал с нее поцелуи. Его губы двинулись к щеке, затем ниже. Она вонзилась ногтями ему в плечи и откинула голову назад, предлагая ему свою шею, затем грудь. Он сдернул с нее тонкую рубашку.

Квинтин хотел овладеть ею быстро, без предварительных ласк, задеть ее нежное тело так же, как она задела его душу. Но ощутив ее податливую мягкость, почувствовав аромат жимолости, исходящий от нее, он потерялся. Все мысли о предательстве и наказании рассеялись, словно речной туман с восходом солнца. Он взял одну грудь в свою ладонь, и она с готовностью изогнулась навстречу его руке. Его рот следовал за руками, горячий и требовательный.

Постанывая от наслаждения, он упивался сладостью ее сосков. Мадлен погрузилась пальцами в его волосы, притягивая его голову к своему бешено бьющемуся сердцу. «Чувствуй, что я чувствую, Квинт, люби меня!»

Они повалились на бок и покатились по широкой кровати, сплетаясь в страстном объятии, которое никто из них уже не в силах был разорвать. Когда Мадлен взяла в руку его твердую, гладкую плоть, его тело задрожало и дернулось ей навстречу. Он испустил приглушенный стон наслаждения и муки, слившихся воедино.

Введя его внутрь себя и обхватив ногами его ягодицы, Мадлен думала, что слышала, как он бормотал:

— Черт тебя побери, черт тебя побери.

Но она не была уверена. Та же неукротимая стихия экстаза, которая властвовала над ним, сделала и ее своей пленницей, и они извивались и неистовствовали в танце страсти. Очень скоро дыхание их стало частым, а тела покрылись испариной в теплом ночном воздухе.

Квинт перекатился на нее и, как бывало, залюбовался изящным совершенством ее груди и живота. Его рука ласкала ее соски, затем скользнула к плоскому животу, и коснулась пупка. Он взглянул на нее, ожидая увидеть на ее лице триумф, но вместо этого обнаружил, что она тоже в сетях экстаза. Ее волосы растеклись по белым подушкам, спутанные от того, что голова ее металась, когда она извивалась и подстраивала свое тело под установленный им ритм. Ее глаза были закрыты в напряженной сосредоточенности, которая, как он уже знал, означала, что она на грани завершения. «Мне следовало бы оставить ее с этим напряжением и болью». Но он не мог. С дрожью, которая ослепила и оглушила его, он присоединился к ней.

Мадлен почувствовала, что достигла вершины, но когда начались сокращения, он стал вонзаться в нее еще сильнее и быстрее, наполняя и растягивая ее. Он громко застонал и смутно понял, что она предусмотрительно закрыла ему рот рукой, затем он застыл, и все его тело задрожало, когда он стал вбрызгивать семя глубоко в ее лоно.

Она крепко прижала к себе его ягодицы, почувствовав что его оргазм слился с ее собственным. «Пожалуйста, Квинт, дай мне ребенка. Давай же созидать, а не разрушать».

Он обрушился на нее, запыхавшийся и выдохшийся. Когда способность четко мыслить вернулась к нему, он почувствовал, как крепко она держит его, и тут же отстранился, не желая смотреть в эти бездонные янтарные глаза, светящиеся в лунном свете, заглядывающие ему в душу. Он скатился с кровати и начал торопливо одеваться.

Мадлен села, страшась того, что будет дальше. Ожидая худшего, она вздрогнула, когда он заговорил.

— Каковы бы ни были те чары в тебе, которые заставляют мужчин вести себя как самцов, можешь теперь испытать их на ком-нибудь другом. Возможно, кузен Эндрю уже испробовал их. Видит бог, он уже достаточно давно обхаживает тебя. Теперь, когда ты позаботилась о том, чтобы оценить мою голову, я не побеспокою тебя некоторое время, возможно, вообще никогда, в зависимости от того, насколько затянется эта бесконечная война.

Она сглотнула горький комок и прижала свою помятую ночную рубашку к телу, словно щит.

— Куда ты пойдешь? — только и могла она спросить.

Его ледяные зеленые глаза насмехались над ней.

— Учитывая то, как хорошо ты хранишь тайны, дорогая жена, глупо было бы с моей стороны сказать это тебе. Скорее всего я присоединюсь к американской армии в каком-либо качестве, менее презренном, чем шпион. Хотя, конечно, Дев все равно не простит меня, как ты или Роберт.

Ее глаза изумленно округлились.

— Дев? Он вернулся и выяснил, что ты мятежник? Я знаю, какую боль это, должно быть, причинило вам обоим.

— Мир полон боли, Мадлен. Так было всегда. Я уже свыкся с ней, но никогда не хотел причинять ее своему кузену.

— Только мне! Тебе нравится причинять мне боль, не так ли Квинт? За грехи, которые я не совершала…

— Прекрасная лгунья, — прошептал он, затем исчез в темноте, плотно прикрыв за собой дверь, в то время как она сидела, съежившись, в центре большой, одинокой кровати.

Барбара сидела рядом с братом, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на проповеди, которую читал ректор христианской церкви. Бесполезно. Она украдкой оглядывала наполненную людьми церковь. В сравнении с собором Святого Павла здесь не было особой пышности, но зато имелся великолепный орган. Галерея представляла собой прекрасное место, откуда более бедные прихожане могли наблюдать за священником и влиятельными людьми Саванны, которые сидели на специально отведенных для них отгороженных местах.