Нет, конечно, — возразил я. — Это только фундамент будущего программированного пособия, материалы к нему.

— Значит, вы все еще на подступах? — осторожно спросил Канаев.

Это был очень непростой вопрос. Скажи я «да» — что, в общем-то, соответствовало истине — нас обвинят в топании на месте. Скажи «нет» — встанет вопрос о том, чем же в таком случае мы сейчас занимаемся. Беда была в том, что смысл нашей теперешней работы неизвестен был ни Рапову, ни Молоцкому, ни Сумных, ни молодежи, которая исправно выполняла мои указания. Мы занимались составлением графика скольжения и наполнения конструкций — работа, совершенно необходимая для любой добротной программы, но, увы, не из тех, смысл которых можно объяснить на пальцах. Администраторы же предпочитают иметь дело с идеями, которые можно объяснить на пальцах; это общеизвестно.

— Видите ли, — сказал я, подумав, — «на подступах» — не совсем то слово. Мы вплотную подошли к необходимости сделать заявку на обучающие «терминалы».

Канаев насторожился.

— ...но дело это ответственное, связанное с большими для института затратами, и мы хотели бы предварительно прикинуть, какого рода машины нам в первую очередь нужны.

С меня семь потов сошло, пока я закруглял этот период. Но цели своей я, по-видимому, добился: по роду деятельности Канаеву было очень понятно это стремление прикинуть хорошенько, прежде чем сделать какую-либо заявку. Напряжение в разговоре спало, Канаев расслабился, посмотрел на меня с некоторой даже благосклонностью.

— Ну, осторожничать особенно не стоит, — добродушно произнес он, — фирма наша не так уж бедна и может позволить себе рискнуть. Дело новое, никто вас не осудит, если в каких-то частностях вы и промахнетесь. Тем более, — он хохотнул, — у вас такая крепкая рука в руководстве. Дубинский стоит за вас горой и подмахнет любую вашу заявку не глядя.

Нам очень не хотелось бы подводить Ивана Корнеевича, — проговорил я.

И тем не менее, — жестко сказал Канаев, — вы слишком затянули с этой вашей прикидкой. Я вынужден ускорить ход событий. Пусть ваш руководитель сегодня же представит мне кандидатуру человека, которого мы могли бы командировать в К***, с тем чтобы он на месте ознакомился с их новинками и выбрал то, что надо. Вы славно потрудились, — Канаев похлопал ладонью по стопке наших томов, — пора наконец и дело делать.

22

Когда я рассказал Рапову обо всех нюансах моей беседы с Канаевым, старик взъярился.

Нет, ты подумай, — кричал он, бегая по своему закутку, — ты только подумай, какой прохвост! Считаешь, он под меня копает? Нет, поднимай выше! На что я ему, мне на пенсию скоро, я для него не противник! Нет, он на Дубинского замахнулся, его он хочет уесть! Он сразу уловил, что мы к машинам не готовы. Наделаем заявок, накупим техники, и будут об нее спотыкаться в коридорах да нас поносить. А это ведь не шуточки: сотни тысяч рублей! Ну жук, ну пройдоха! И Бремя же выбрал! Вернется Дубинский, а у него уже заявки на столе.

Ну, до заявок дело может не дойти, — сказал я Рапову, — а в К*** съездить кому-то придется.

Кому-то? — переспросил Рапов. — Тебе и придется. Кроме тебя, я никому это дело не доверю. Ты человек осторожный, тебя на дешевке не проведешь.

Нельзя, Владимир Петрович, — возразил я. — Сумных у нас старший научный сотрудник, да и Молоцкий может обидеться. Кстати, у него в К*** родственники.

— Не родственники у него, а краля там в К***. Молоцкий твой на эти машины и смотреть не станет. А Илья сам откажется. Он лишней ответственности на себя брать не захочет.

Не знаю, слышали ли наш разговор через перегородку, но и Сумных и Молоцкий отказались от командировки в К***. У Ященко, правда, загорелись глаза, но Рапов и не собирался ему предлагать эту поездку.

— Вот видишь? — сказал мне Рапов. — Только ты один и остаешься. Ну с богом. Постарайся там вникнуть поглубже. Это тебе не торт сувенирный: крышку приподняли, бантик завязали — и до свиданья. Они тебе сначала рухлядь всякую демонстрировать станут, десятилетней давности. Хочешь, — тут он внимательно на меня посмотрел, — я с тобой Аниту отправлю? Хоть и баба, а все инженер.

Дело обстояло как раз наоборот: хоть и инженер, а все баба. Я покраснел, как подросток, которого уличили в грешных мыслях. А между тем в нашем отделе один, пожалуй, я держался от Аниты на отдалении. Ященко и Молоцкий наперебой с ней заигрывали, Дыкин был с ней запанибрата (он даже обращался к ней так: «Ну что, брат Анита, пивка-то, наверно, хочется?»), бедняга Ларин откровенно по ней тосковал, и даже Сумных, наш «человек из глубинки», несколько раз порывался подбросить Аниту до дому на своей «Ладе», от чего Анита смущенно и торопливо отказывалась. Я же обращался к Аните только в случае крайней служебной необходимости, всякий раз задолго к этому готовясь. И тем не менее у нас с нею были «особые отношения», которые выражались разве что в том, что мы исподтишка наблюдали друг за другом.

Стол Аниты стоял как раз напротив моего стола, и временами, когда я особенно ожесточенно перетасовывал «языковые кадры», я ловил на себе Анитин взгляд.

Я поднимал голову — Анита с готовностью отвечала улыбкой на мою улыбку и тут же опускала глаза. Я тоже любил смотреть, как она хмурится над своими расчетами: бледное, чуть суховатое лицо ее было неподвижно, только брови страдальчески сдвинуты. Задумавшись, Анита машинально постукивала карандашиком по губам и вдруг, усмехнувшись, что-то резко перечеркивала на бумаге. Но как бы она ни была занята, стоило мне посмотреть на нее повнимательнее, как она тут же поднимала глаза и как будто молча спрашивала: «Что, Сережа?» Анита послушно и безропотно выполняла любое мое распоряжение. По части безропотности с ней мог сравниться лишь Ларин, но тот понимал только с третьего раза, исполнять же начинал после первого, а Анита все схватывала на лету. Анита свято верила в необходимость того, что я делаю и на чем настаиваю, и от такого доверия, почти бессознательного, мне было здорово не по себе.

Вот, пожалуй, и все. Материалу для «особых отношений» здесь маловато, но все же «особые отношения» были. У нас с Анитой был молчаливый уговор — не сокращать дистанции, и оба мы, по разным, конечно, соображениям, этот уговор соблюдали. Когда Молоцкий и Ященко уводили Аниту на обед (а делали они это регулярно), я всякий раз задерживался в отделе минут на пятнадцать, и не было еще случая, чтобы Анита, оглянувшись, спросила меня: «А ты?» Хотя как будто, что может быть естественнее? Анита прекрасно понимала, что в рамках застольной беседы нам придется перешагнуть какую-то черту: Молоцкий и Ященко были не из тех, с кем можно поддерживать чинный разговор о высоком. К счастью, у меня под рукой был Дыкин: он всегда терпеливо меня дожидался и тоже, кажется, понимал ситуацию. Так мы и обедали двумя автономными группами, чуть ли не по очереди: первыми уходили холостяки с Анитой (позади вприпрыжку бежал Ларин, над которым те двое беспощадно издевались), а через четверть часа в буфет отправлялись Дыкин, Сумных и я.

Дыкин и передал мне ходившие по фирме слухи, что у Аниты когда-то что-то там было с Дубинским. Я не поверил этому: у картины мира, сложившейся в моей голове, есть своя гармония, которой я дорожу.

Никто в отделе не знал, замужем ли Анита, где она живет. Домашние, хозяйственные заботы, казалось, совершенно ее не занимали. Проблема «где что дают» оставляла ее равнодушной. Разговоров о детских озорствах и болезнях (Молоцкий был обременен двоими детьми, Дыкин — троими) Анита не поддерживала, хотя и прислушивалась к ним с некоторым напряжением, хмурясь и делая вид, что занята своей «арифметикой». Вообще в ее красивом умном лице, в безусловно раскованном взгляде знающей себе цену женщины была какая-то заторможенность. Однажды злодей Ященко потряс нас всех стихами, обращенными к Аните, — стихами, которые я запомнил слово в слово, до того они были точны. «Ты неподвижна, строго говоря, и под твоим порывистым движеньем я угадал сухое напряженье былинки на сугробе января. Ты неподвижна, строго говоря, ты сквозь себя глядишь на мир с отчаяньем, как стрекоза глазастая, печальная, попавшая в кусочек янтаря». Стихи эти, написанные на мартовской открытке, нечаянно попали к Молоцкому, и он, огласив их, начал настойчиво допытываться, кто автор. Автор сидел насупившись, самолюбивые пятна на щеках его выдали. «Однако, братец, — сказал ему Молоцкий, — в старину это делалось тоньше. Ты воспеваешь свою проницательность, а не даму». На Аниту, впрочем, стихи не произвели особого впечатления: наверно, как и большинство людей, она не видела себя со стороны. «Очень мило, — сказала она с улыбкой, — но это не обо мне».