— Позвоните ему! Спросите!
Кто-то спереди фыркнул:
— Ну и хмырь! Где только они берут таких остолопов?
— Бык, ну-ка объясни ему по-свойски, — смачно сказал Недомерок. — Этого господина, моего лучшего друга, зовут Бык. Полное имя Бычья Срака, но мы зовем его Бык. Он тебе сейчас все объяснит.
Колено Быка вошло под ребра еще глубже. «Я теряю сознание, — подумал Мори. — Или умираю».
— Послушай, дорогуша, — сказал Бык, — ты вляпался в чертовски неприятную историю, и никакой Скорцио тебе не поможет. Вы с приятелем сунулись на чужой участок. Может, Скорцио думает, что это его территория, но он ошибается, участок наш. И ты, сукин сын, убирайся отсюда ко всем чертям! — Он ухватил Мори за уши и, приподняв, изо всех сил долбанул его затылком об пол машины.
— Я же не знал! — Мори выл, кричал, плакал. — Господи! Я не знал, я не стал бы, я не буду!..
— Да заткните вы этого щенка! — сказал кто-то с переднего сиденья. — Выкидывайте, и дело с концом.
Машина накренилась на повороте, слегка замедлила свой бешеный бег. Они распахнули дверцу. Зияющий провал, за ним — мельканье. Его толкают, поднимают, выкидывают. Он слышит собственный вопль, пытается ухватиться за дверцу, за подножку, за пустоту…
Темнота; далекий ровный гуд, точно пчелы или машины на шоссе. Он попытался что-нибудь различить, поднял голову, и его пронзила острая боль — словно уши проткнули шилом. Он вскрикнул, и все вокруг внезапно озарилось. Он оказался в комнате. На потолке сияла лампа дневного света. Над ним кто-то стоял; слышались приглушенные голоса. Постепенно предметы и люди стали явью. Он лежал на кровати, возле него суетились сестры и нянечки. Их голоса и были тем гудом, который он различил с самого начала.
— Вот, мистер Фридман, вам уже лучше.
— Вы знаете, где вы?
Он нахмурился, не уразумев, чего от него хотят, но потом понял: проверяют, не повредился ли он в уме. Засмеяться он, однако, не мог — болели разбитые губы, и он, стараясь ими не шевелить, произнес:
— …айница?…айница?
— Да-да, верно, вы в больнице Святой Марии. Уже двое суток. Вы выпали из машины, помните?
— Д-да…
Помню. Ужас. Красная пелена перед глазами. Меня убивают. Между ног мокро. Не двинуть ни рукой, ни ногой. Распят. Злобные голоса, крики. Нечеловеческие крики. Кто кричит? Они? Он сам? А потом — провал за распахнутой дверцей, мельканье, свист в ушах, пустота. Помню.
Он содрогнулся, судорожно вдохнул.
— Ну-ну, — сказала сестра, — все хорошо. Вы сейчас заснете. Не надо разговаривать. Вы все помните, все понимаете — я знаю. И все у вас будет хорошо, скоро пойдете на поправку. У вас сильное сотрясение и рассечен лоб, но рану зашили, она скоро заживет. Еще сломаны ключица и два пальца на руке. Короче, вы легко отделались, повезло. Вас навещали жена и соседи. У жены все в порядке, мы велели ей идти домой. Так что ни о чем не волнуйтесь.
Спокойный, не допускающий возражений голос. Похож на мамин. Он уснул.
Спустя время — мужской голос. Ровный, сдержанный и тоже не допускающий возражений.
— Я — следователь Кольер. Доктор разрешил нам поговорить не больше пяти минут. Попробуйте рассказать, что с вами случилось.
Мори начеку, мысли четкие, ясные. Действие наркотиков почти иссякло, боль дикая. Все лицо словно обожжено. Интересно, каков он с виду? Надо отвечать, взвешивая каждое слово.
— Меня вытолкнули из машины. — Он еле ворочает языком: нарочно. Пускай следователь думает, что наркоз еще не отошел и мысли путаются.
— Это нам известно. Кто это сделал?
— Двое. Схватили. Засунули в машину. Потом вытолкнули.
— Все верно. — Он терпелив. — Вы их знаете? Видели когда-нибудь прежде?
— Никогда.
— Подумайте хорошенько. Вспомните о них хоть что-нибудь. Как они выглядели? Как говорили — с акцентом или без? Может, они называли друг друга по имени? Подумайте.
Помню ли? Никогда не забуду. Уродливое, скотское лицо; левый глаз косит, глядит куда-то в плечо; высоченный амбал из боевика; галстук зеленый, свисает прямо мне в лицо. Он гора. Гора надо мной. Бьет в лицо. Бык. Его зовут Бык. «Уменьшительное от Бычья Срака», — сказал Недомерок и заржал.
— Не торопитесь, подумайте. Я знаю, что вам трудно.
С каким удовольствием я бы их выдал! Чтобы болтались на суку, а я смеялся. Но они меня знают, и Агата дома одна. Он вздрогнул.
— Простите, не помню. Я бы и сам хотел, но…
— Вы слышали когда-нибудь кличку Бык? Постарайтесь вспомнить. Бык.
— Бык? Нет. Не слышал.
Голос становится нетерпеливым:
— Надеюсь, вы ничего не пытаетесь утаить от нас, мистер Фридман. Трудно поверить, будто вы ничего не помните, ни слова. Вы ведь находились в машине довольно долго. Что вы делали, когда они напали на вас?
— Шел по тротуару.
— Это понятно. Что вы делали в этом районе, что привело вас туда?
— Покупал газету в лавке.
— Так. Ну а чем вы вообще занимаетесь? Где работаете? Ведь это были утренние, рабочие часы.
— У меня нет постоянной работы. Уволили. Везде сокращения.
— Значит, безработный.
— Безработный.
— Мы побывали у вас дома, поговорили с женой. Вы не так плохо живете. И машина у вас не дешевая.
Что сказала им Агата? Он чувствовал: его опутали невидимой сетью и она неумолимо затягивается. Мысли начали путаться.
Новый голос:
— Простите, господин следователь, но прошло много больше пяти минут. Этот человек тяжело пострадал и, сами видите, не в состоянии отвечать на ваши вопросы.
— Доктор, я почти докопался! Еще минутку! Будь он чуть посговорчивей…
— Посговорчивей? Да посмотрите на него! Он же едва понимает, о чем его спрашивают. Простите, но вам придется уйти. — Голос звучал твердо, очень твердо. — Попробуйте снова завтра утром. Я надеюсь на улучшение.
— Послушайте, я ему не поврежу. Дайте еще минуту.
— Нет, сейчас нельзя. Вам придется уйти.
Потом, много позже, снова голос врача. Густой бруклинский акцент.
— Терпеть не могу полицейских.
— Поэтому вы и помогли мне утром? Вы знали, что я все понимаю и могу отвечать?
— А то! Ложись-ка, мне надо заглянуть под повязку.
Легкие пальцы, легкие, как крылья бабочки.
— Больно делаю? Стараюсь не делать. Нам тут надо все обработать, чтобы никакая инфекция не проникла. Морда у тебя больно симпатичная, сохранить охота.
По телу пробегает боль, отзывается где-то в животе.
— Прости, ничего не поделаешь.
— Ладно. — Сморщился, скосил взгляд. У врача черные, сосредоточенно прищуренные глаза, черные мохнатые брови-гусеницы. Молодой. Мне ровесник. Или нет, года на три старше.
— Почему вы помогли мне утром?
— Я всегда за побежденных. А он загнал тебя в угол. Сколько я сталкивался с полицейскими, они вечно добивают побежденных.
До чего же все странно, запутанно. Ведь полицейские порой тоже остаются с носом, их тоже побеждают. Впрочем, это не место для рассуждений об устройстве мира и общества.
— Доктор, скажите честно: я выздоровлю?
— Через пару недель. Поменьше дергайся, чтобы ключица срослась и организм оправился от шока.
— Не дольше чем пару недель? Вы уверены, доктор? А то мне работать надо, семью кормить. — В душе снова паника от одной только мысли о работе. И о грузе, лежащем на его плечах. Неподъемном грузе.
— Детей-то сколько?
— Один. Сын. Больше мне пока не прокормить.
Врач выпрямился, чуть отступил от кровати. Мори смог разглядеть его целиком. Из кармана белого халата свисают загогулины стетоскопа. Для молодых врачей стетоскоп — первый знак отличия, его выставляют напоказ, им гордятся. Этот врач тоже гордый. И усталый. И умный. Очень, очень умный.
— А жена как?
— Медсестра сказала — в порядке. Завтра снова придет.
— Красивая девушка. И очень хрупкая.
— Она нездорова? Вы что-нибудь увидели?
— Нет-нет. Зря я тебя встревожил. Просто она действительно слабое создание, не все может выдержать. Так что семья на тебе. Я верно понял?
