— Праздную Луизину свадьбу, — заявила она. — В одиночестве.
Он был изумлен, сердит и напуган. Что делать с пьяными, он представлял весьма приблизительно, но, вспомнив про черный кофе, немедленно отправился на кухню, а спустя несколько минут вернулся в комнату с чашкой и заставил Агату выпить.
Хотя она пыталась обратить все в шутку, Мори видел, что ей стыдно.
— Прости, что так получилось, — сказала она наконец. — Немного перебрала, забыла, что нельзя на пустой желудок.
— Я вообще не очень понимаю, — осторожно начал Мори, — зачем ты это сделала. Так странно, в одиночку…
— В том-то и причина, — сказала она. — Так ужасно сидеть тут одной. Тишина — аж в ушах звенит. Целый день безвылазно, в этой дыре…
— Ты можешь читать, гулять… Придумай себе любое занятие.
— Мори, ну посуди сам, не могу же я читать с утра до вечера. Хочешь, чтобы я ослепла? Ты хоть раз задумался, как проходят мои дни? Напечатаю две строчки для Джорджа, пройдусь тряпкой по столу и полке, и все!
— Прости, Агги. Я действительно не представлял, что тебе так тяжко.
— А ты представь! Ну, допустим, я вышла погулять. Я же тут ни души не знаю, женщины гуляют только с колясками и говорить мне с ними в общем-то не о чем. Ах, нет, одну душу я знаю, это — Елена. Могу повести ее на рынок, на урок английского языка. Это редис, скажи «ре-дис», а это огурец…
— А Елена-то как живет? Дом остался на другом конце земли, языка не знает…
— Не болтай глупости. У Елены тут вся семья, настоящая любящая семья, да еще друзья из греческой общины — и сколько! Ее родители в Джордже души не чают. У Елены со всех сторон любовь, поддержка и защита.
Он понял. И замолчал. Надо осмыслить и заполнить их жизнь. Но чем и каким образом? В постели он беспокойно ворочался с боку на бок и вдруг почувствовал, как Агата повернулась, вот ее руки, ее губы, и вмиг все страхи и тревоги развеялись, словно дым.
Он уже отплывал на волнах легчайшего, светлейшего сна, как вдруг услышал ее шепот:
— Мори, Мори, я забыла вставить колпачок! Как ты думаешь, ничего?
Он вмиг очнулся, вскинулся:
— Боже упаси! Еще этого нам не хватало.
— Какая же я дура! Ну ничего, больше это не повторится, честное слово.
Но Мори уже не покидала тревога. На следующую ночь в решающий момент он вдруг отстранился:
— Ты вставила? Не забыла?
Агата села:
— Как ты разговариваешь? Ничего себе романтик, пылкий любовник!
— Какого дьявола? У меня что, нет права спросить?
Она заплакала. Он зажег свет.
— Погаси! Почему ты вечно наставляешь на меня прожектор?
— Я хоть что-нибудь делаю правильно? Любовник я плохой, свет зажигаю не вовремя. Ладно, пойду на кухню, газетку почитаю.
— Мори, не надо! Ложись. Ну, прости меня, я просто чересчур ранима, я знаю, что так нельзя.
Его мгновенно охватили нежность и жалость. Она сидела на кровати: совсем девочка, с копной кудряшек, в белой ситцевой ночной рубашке с оборками, в глазах — слезы.
— Да я тоже хорош, Агги. Дерганый, перепуганный. Ты ни в чем не виновата. Но ребенка нам сейчас нельзя заводить, никак нельзя. Может, не следует тебе все это говорить, женщина ведь должна быть за мужем, как за каменной стеной, но я вправду боюсь…
— Скажи мне, любимый, все скажи!
— Похоже, я останусь без работы. Санторелло слышал, что магазин скоро закроют. Торговля-то не бойкая.
— Может, Эддин отец найдет тебе место в другом магазине?
— Я и просить не буду. Есть люди, проработавшие с ним по десять лет, а то и больше. Не станет же он увольнять их, чтобы взять меня.
Ближе к рассвету Мори проснулся, почувствовав, что он один в постели. На кухне горел свет. Агата сидела, просто сидела у стола в безысходной, горькой печали. На столе стояли бутылка вина и рюмка.
— Агги! Сейчас пять утра! Что ты тут, черт побери, делаешь?
— Я никак не могла заснуть — все ворочалась, крутилась. Ну и встала. Чтобы тебя ненароком не разбудить.
— Я спрашиваю про вино.
— Я тебе уже объясняла. Оно успокаивает, помогает расслабиться. Я подумала: выпью и засну. Ну что ты смотришь, будто я пьяная?
— Агги, пить — дурная привычка. Мне это не нравится. Нельзя рассчитывать, что вино решит все проблемы. Кроме того, это дорого.
— Я потратила пятнадцать долларов, которые ты хотел дать мне на платье. Купила пару бутылок. Ну не сердись, Мори, прошу тебя.
Его уволили через месяц, в пятницу. Получив расчет, он побрел домой. Постарался пройти по лестнице бесшумно, надеясь, что жизнерадостный и по-европейски церемонный Джордж Андреапулис не услышит и не выскочит навстречу с приветствиями. Сил для вежливости у Мори сейчас не было.
Он открыл дверь. Надо выложить ей сразу и покончить с этим, а потом сесть вместе и спокойно рассудить, что предпринять дальше. Дай только Бог, чтобы Андреапулис в ближайшие недели подкинул ей побольше работы. Пускай печатает.
Агата сидела на краешке кровати, руки — на коленях, точь-в-точь девочка в танцклассе, ожидающая приглашения на танец.
— Мори, я беременна, — сказала она.
Все, что с ними происходило, происходило на фоне невыносимой жары. Когда я состарюсь, думал Мори, так и буду вспоминать Нью-Йорк и все наши беды: скрежет подземки, кисловатый запах раскаленного металла, вывески «Вакансий нет», влажные простыни и лежащую поверх них Агату с раздутым животом. И публичные библиотеки, где я коротаю время с полудня до вечера: если с утра работа не подвернулась, дальше искать без толку, лучше уж пойти в библиотеку.
— Хуже нет, чем искать работу летом, — сочувственно говорил Джордж Андреапулис.
— Зимой будет хуже. Кстати, у меня нет зимнего пальто, и галоши прохудились. Одна надежда, что зима выдастся не слякотной, а морозной и снежной.
— Возможно, у одного из моих клиентов найдется для тебя работа, — с сомнением сказал Джордж. — Постараюсь не проморгать. Я тут составлял завещание для человека, который держит кулинарию в хорошем месте, на проспекте. Дела у него идут в гору. Может, к осени он надумает взять помощника.
Однажды утром, в сентябре, Агата неуверенно сказала:
— Я не знаю, как ты отнесешься… Пообещай, что не рассердишься!
— Обещаю.
— Я тут подумала… Помнишь, я рассказывала, что у моего отца есть кузен. Я всегда называла его дядя Джед. На самом деле он нам даже не родня, он муж папиной двоюродной сестры, которая уже умерла. Я уверена, что он меня помнит. Своих детей у них не было, и он меня очень любил. Присылал мне на Рождество чудесных кукол, а к шестнадцатилетию подарил жемчужные бусы, первые в жизни.
— Да, да, — кивал он, стараясь не раздражаться. Все пустое. Болтовня. В такую пору жизни они должны быть счастливы. Ни о чем не тревожиться. Черт бы побрал мир, который умудряется испортить все самое прекрасное. Их с Агатой ребенок! Его ребенок растет в ее чреве, и у него уже все есть: и ноготочки, и ресницы. Чудо!
— …вице-президент банка «Барлоу-Манхэттен», занимается вкладами. Раньше я не хотела к нему обращаться, боялась, что папа узнает. Но теперь мне все равно, стыдиться нечего. Ты сходишь к нему?
Он молчал. Пресмыкаться перед ее родней? Просить милостыню?
— Я, конечно, позвоню ему сперва. Ну, Мори?!
Для нее. Для ребенка, что растет в ней. Он появится на свет розовый, голенький, беззащитный. Я должен его согреть, прокормить, защитить.
— Позвони с утра. Я схожу, — произнес он. — Ты нашла гуталин? Надо почистить черные ботинки.
Дверь с Мадисон-авеню открывалась в вестибюль с разрисованными стенами: сцены из жизни голландских поселенцев, Питер Стивезант; индейцы перед судом; здание Казначейства; Джордж Вашингтон принимает присягу; конные экипажи на Пятой авеню; дети с обручами в Центральном парке. Ни тележек старьевщиков, ни доходных домов…
Он прошел по зеленому ковру, мягкому, точно мех. Высокий, уверенный в себе выпускник Йеля, образованный, достойный. Он ничем не хуже других. Так чего бояться?
