— Да, да. Но с чем тут спорить?
— Есть с чем, — тихонько ответила она. — Ты тот, кто ты есть, в твоих жилах течет эта кровь, и никакой другой уже не будет. Так что права не я, а твой отец. И я говорю себе: Мори должен послушаться отца.
— Ты знаешь, что он скажет? Ты с ним что-нибудь обсуждала?
— Конечно, нет! А что он скажет, я, разумеется, знаю. Не хуже тебя. — Она залпом выпила кофе.
«Какое красивое лицо! — подумал он. — У мамы одухотворенное, нежное, прекрасное лицо…»
— Он скажет, — продолжала она, — и будет прав, что ты принадлежишь к гордому и древнему народу. Конечно, глядя на ребятишек в гетто, в бедняцких кварталах, об этом легко позабыть. Да, нам не хватает образованности, мы шумливы, а порой и плохо воспитаны. Чему ж тут удивляться? Учиться нам было негде. Но мы — лишь малая частичка народа и его истории.
— Я знаю… Я все понимаю.
— Там, в колледже, ты познал другой мир… Я часто думаю, не стыдишься ли ты такой матери. Подспудно, в глубине души. Я ведь не американка. До сих пор не избавилась от акцента. Тебя это не тяготит?
— Ну что ты! Нет, конечно, — сказал он. Сердце сжалось от боли. Мама, такая уверенная, гордая, умеющая величественно носить свои немногие теперь туалеты… Мама. Всегда с книгой в руке, всегда спешащая на какие-нибудь курсы… Неужели ее постоянно мучит этот вопрос? Как же мало мы друг о друге знаем.
Он сидел в белоснежной прохладной кухне, в окружении белейших шкафов и полок; в углу высился холодильник, чуть поодаль плита — тоже белая; лампа под потолком слепила белым леденящим светом. Ему почудилось, будто он в операционной, беспомощный, распятый на операционном столе.
— Мама, я не смогу!
— Не сможешь расстаться с ней?
Дыхание перехватило, ответить не было сил. Неужели он, взрослый, заплачет как мальчишка? Но говорить ему определенно мешали слезы, они подступили совсем близко…
— Не смогу, — быстро проговорил он и закрыл глаза.
Мама молчала. Он почувствовал сзади, со спины, тепло. Она, не дотрагиваясь, стояла рядом. А потом все-таки протянула руку, погладила его по голове.
— Мне очень горько, Мори. Жизнь иногда бывает так жестока.
— Мори, ты хотел поговорить со мной? — спросил папа.
Они сидели в кабинете, все тут было привычно и знакомо: завеса сигарного дыма, коробка для сигар из красного дерева и мебель такая же, из красного дерева; фотографии мамы, Мори, Айрис и папиных родителей: отец в котелке, а рядом крошечная жена в широкополой шляпе с перьями и платье по моде восьмидесятых годов прошлого века. На подоконнике глобус. Подарок Айрис. Она всегда дарит подарки в таком духе: то глобус, то книги, то карты Древнего мира.
— Наверное, мама уже объяснила, в чем суть вопроса? — сказал Мори.
— Да, она рассказала. И ты, вероятно, сам понимаешь, что говорить, в сущности, не о чем, — мягко произнес отец. — Но от разговора я не отказываюсь, я готов тебя выслушать.
— Ну, мне тоже особенно нечего сказать. Я люблю Агату. Так люблю, что…
— Я тебе очень сочувствую. Тебе больно и тяжело.
— Но неужели нельзя обойтись без боли?!
— Ничто не дается нам в жизни просто.
— Почему? А у вас с мамой?
— Повторяю: просто ничего не бывает. И твоя мама еврейка.
— Папа, ну давай рассудим. Ты же трезвый, здравомыслящий человек. Что странного в том, что я влюбился в Агату? Она чудесная, удивительная девушка. Тебе наверняка понравится. Она очень умная, жизнерадостная, добрая.
— Охотно верю. Ты и не влюбился бы, будь она иной. Но женой твоей она стать не должна. Это… исключено.
— Но как ты можешь говорить такие вещи? Ты ведь так дружишь с мистером Малоуном!
— Почему мне с ним не дружить? Мы с Малоуном отлично понимаем друг друга. Потому и дружим. Он добрый католик и хочет, чтобы его сыновья женились на католичках. И я его за это уважаю.
— Но почему? Почему такие запреты? Ты так и не объяснил. Я согласен, выбирать из себе подобных легче, но…
Джозеф встал.
— Иди-ка сюда, — сказал он и крутанул глобус. — Гляди, вот Палестина. Там наше начало. Мы оттуда родом. На этой земле мы дали человечеству Десять заповедей, и, если б все им следовали, в мире было бы куда меньше бед и несчастий. На этой земле мы дали христианам их Бога. И с этой земли нас прогнали огнем и мечом. Разоренных, без пищи и крова людей разнесло по свету. И сюда. — Его палец пересек север Африки и уткнулся в Испанию. — И сюда. — Ладонь скользнула по Европе к Польше и России. — А потом сюда, через Атлантику. Мы есть везде, в любой точке мира. В Африке, в Австралии…
— Да знаю я все это, — нетерпеливо сказал Мори. — Есть кой-какое образование. Мы историю проходили.
— Проходили. Для тебя это слова, ты не прожил, не познал эту историю на собственной шкуре. Мори! Наша история, наши скитания написаны кровью. И по сей день они пишутся кровью — сейчас, в эту минуту. Вот мы тут с тобой рассуждаем, а в Германии в это время наших собратьев мучают без всякой причины. И мир молчит. Миру до нас нет дела! — Его голос возвысился, зазвенел: — Как же страдали мы, Народ Книги, гордый, сильный народ, давший миру так много! Сынок, нашему народу необходим каждый, чтобы продлиться. Нас так мало, мы так друг другу нужны. Как ты можешь отвернуться? Предать свой народ?
Слова отца тронули его до глубины души. И он сам на себя рассердился. Никогда прежде отец не грешил красноречием. Обыкновенно он скуп на слова. Сегодня же этот молчаливый человек говорит горячо и долго, и в глазах его стоят слезы. «Ну почему, по какому праву он терзает меня?» — подумал Мори. Он знал, что проигрывает и, в сущности, уже проиграл этот спор.
Он предпринял последнюю попытку:
— Папа, я никого не собираюсь предавать. Я останусь тем, кто я есть. Неужели ты решил, что я буду креститься? И я, и Агата останемся в своей религии.
— А ваши дети? Кем будут они? Никем! Слышишь? Ты просишь меня дать согласие на то, чтобы мой внук, сын моего сына, был никем? Ты считаешь, это мелочь? Ерунда? Почему ты не просишь меня отрубить себе правую руку? Почему?
— Папа, ну познакомься с Агатой, пожалуйста! Позволь, я приглашу ее к нам. Ты сможешь сам с ней поговорить и убедишься, что…
— Нет. Нет! В этом нет никакого смысла.
— Значит, ты ничуть не лучше ее родни! Такой же нетерпимый фанатик.
— Что? Ты не видишь разницы между убийцей и убиенным? Между палачами и жертвами? Да ты с ума сошел! А ее родители, выходит, тоже против?
— Конечно, а ты как думал?
— Ну вот видишь! Видишь, что это невозможно? Мори, послушай меня. Я хочу достучаться до твоего сердца и разума. Поверь, человек способен вынести и пережить что угодно. Сейчас тебе так не кажется, но — поверь на слово. Родители теряют детей, умирают мужья, жены, разбиваются сердца, а люди живут. И раны в конце концов затягиваются. Да, ты будешь страдать. Несколько месяцев боль будет нестерпимой. Но потом все пройдет, и ты встретишь другую девушку, своей крови и веры, и Агата твоя тоже найдет своего человека. Для нее так тоже будет лучше.
В груди у Мори что-то вспыхнуло, взорвалось.
— Я не хочу слушать! Не смей мне об этом говорить!
— Морис, не повышай на меня голос. Я пытаюсь тебе помочь, но кричать на себя не позволю.
Мори пошел к двери. Хотелось что-нибудь разбить, грохнуть об пол и — вдребезги. Черт бы побрал их всех, весь мир! Черт бы побрал эту жизнь!
— Что ты сделаешь, если мы все-таки поженимся? — спросил он.
Отец побледнел, почернел, точно ему стало плохо.
— Морис, — произнес он очень тихо, — я очень надеюсь, что ты этого не сделаешь. Ради мамы, ради меня, ради нас всех. Это немыслимо. Я умоляю, заклинаю, не доводи до этого… Я тебя предупредил.
Голос Агаты по телефону дрожал от слез:
— Мори, я поговорила с родителями. Вернее, попробовала поговорить. Они были в совершеннейшем ужасе. Отец разразился такой тирадой! Я думала, что он помешался. Он-то, разумеется, говорил, что это я сошла с ума. Нет, я даже пересказать не могу, что он говорил.
