Впрочем, сегодня от меланхолии не осталось и следа. Он встал и прошел обратно в спальный вагон. К рассвету они будут в штате Мэн. Ему явственно вспомнился острый запах соснового бора и водорослей — в эти края он в детстве ездил в лагерь. А еще он ощутил радость от предстоящей встречи с Крисом.
Дружба эта была на первый взгляд довольно странная. Крис — «приготовишка», однако йельская гордость досталась ему по наследству — аж от прапрапрадеда. Кстати, его родственники по материнской линии всегда учились в Гарварде, дедушка входил там в опекунский совет. «И это, — заключал Крис с лукавой серьезностью, — ставит меня каждый год в сложнейшее положение: за кого прикажешь болеть на матче Гарвард-Йель?»
Он был членом самых лучших и престижных клубов. Семья имела загородный дом. Его отец принимал участие в Бермудской регате. Да, неожиданная дружба, ничего не скажешь. И возникла она по воле случая. Однажды вечером Крис возвращался со свидания, поскользнулся и порвал сухожилие. А Мори, по счастью, глядел в это время на звезды.
— Кругом не было ни одной живой души. Если б не Мори, я бы превратился в ледяную глыбу… — любил рассказывать Крис и был, вероятно, недалек от истины.
Они не таясь обсуждали и сравнивали свое происхождение. Крису хотелось побольше узнать о родных и предках Мори, об их религии. Он задавал много вопросов. Прежде ему с евреями общаться не доводилось.
— Ну, разумеется, у нас в классе учились ребята из еврейских семей, но ты же сам знаешь, как это бывает: они сами по себе, мы сами по себе. Глупость какая-то! Ведь и мы с тобой могли не сойтись, не упади я тогда под твоим окном. Интересно, а в чем настоящая причина? Почему христиане и евреи живут так розно?
Мори тоже не знал ответа. Ох уж эти надуманные различия! Какая, к черту, разница — кто твои дед и бабка и откуда они родом? Мори с Крисом отлично ладят, смеются над одними и теми же шутками, ходят вместе в бассейн, а потом борются и боксируют в раздевалке. Они прекрасные партнеры по теннису — это они проверили, едва сошел снег и открылся сезон на кортах. Теннис они обожали больше всего на свете и называли себя «теннисоманами». А по воскресеньям любили уехать за город на велосипедах, остановиться в придорожном трактире, выпить пива — благо сухой закон уже отменен — и блаженно покатить дальше. Иногда и занимались вместе, хотя Крис с друзьями в науках были не сильны и вполне довольствовались крепким «хор». Их не пугали даже отдельные «уд». Зачем надрываться? На Мори этот бесшабашный оптимизм действовал успокаивающе, хотя к себе он предъявлял совсем иные требования. Его сосед по комнате, Эдди Хольц, был озадачен. Он хмурился, неодобрительно покачивал головой, и его густая кудрявая шевелюра колыхалась, точно черная шапка.
— Мори, на что они тебе сдались? Ты в эту компанию не вписываешься.
— Что значит «не вписываюсь»? Они меня любят, мы дружим.
— Любят-то любят, а в клуб свой шиш пригласят.
— Но Крис не виноват! Он тоже считает, что все это предрассудки. Только они трудно отмирают, трудно и долго. Но отомрут наверняка! А пока… Все равно у нас с ним много общего.
— И все-таки мне это не по душе. Тебя держат за какую-то экзотическую диковинку, вроде собаки редкой породы, которой ни у кого в округе нет.
— Ну, спасибо! Ну, припечатал!
— Прости, я не очень-то удачно выразился. Но все равно между вами барьер, стена. Не может ее не быть, Мори, и ты это прекрасно знаешь. Ну где гарантия, что ты не скажешь что-нибудь невпопад, не рассердишь их? А тогда…
Как же Эдди похож на его собственного отца, Джозефа! Как знакомы и как ненавистны Мори эти речи! Эдди вечно волнуется попусту, вечно тревожится о завтрашнем дне, корпит целыми днями над учебниками, чтобы попасть на медицинский факультет. В Эдди нет веселья, задора. Мори не выдержал:
— Ты говоришь прямо как мой отец.
— Может, мы с твоим отцом знаем что-то, чего не знаешь ты?
И эту чушь несет его ровесник?
— Вы все параноики! — в ярости закричал Мори.
Эдди только вздохнул. Усталый, всезнающий вздох, полный неизбывной печали. Вот чего не услышишь от Криса, так это тяжких вздохов. Он такой жизнерадостный, жизнелюбивый, крепкий!
— Мне тошно от этой узды! — взорвался Мори. — Туда не суйся, об этом не помышляй! Сами живете в вечном страхе и другим жить не даете. Эдди, перед нами весь мир, все возможности! И я их использую, будь уверен. А ты неси бремя своего еврейства, раз боишься сбросить.
— Чушь! — в сердцах сказал Эдди. — Твое бремя ничуть не меньше, и узда не слабее моей. Никуда тут не денешься. Мой тебе совет: смирись.
При первой возможности они разъехались по разным комнатам. Их дружба — а Мори и Эдди Хольц были когда-то лучшими друзьями — не превратилась во вражду. Взмахом руки они приветствовали друг друга издали, с противоположных сторон улицы, но переходить ее им уже не хотелось.
Мори задвинул чемодан под сиденье, сверху аккуратно положил огромную, в пять фунтов весом, коробку с конфетами — подарок для матери Криса. Конфеты купила мама. Еще мама приготовила его вещи, вычистила туфли, отправила белые брюки к портному — чтобы отгладили тяжелыми утюгами — и даже приобрела пару галстуков.
Он улыбнулся, вспомнив, как она всплеснула руками:
— Мори, неужели ты берешь эти старые штаны? Они же вылиняли!
— Я знаю. Мы пойдем на рыбалку. И вообще, мам, у этих людей не принято наряжаться.
— Слушай, что мама говорит, — сказал отец. — Ты едешь к богатым людям, в загородный дом. Быть того не может, чтобы они ходили в старье и рванье. Хочешь выглядеть последним нищим?
Мори с жаром принялся объяснять:
— Папа, они вовсе не богачи и совсем не такие, как ты думаешь. Крису вообще наплевать, что на нем надето. У него свитера в дырах. И он, и все его друзья — люди простые. Ничего из себя не строят. Ты бы удивился, узнай ты их поближе.
— Может, и не удивился бы, — промолвил отец и слегка сдвинул брови. — Ничего, говоришь, из себя не строят? Что ж, они могут себе позволить. А вот пройди я по городу с дыркой на локте, люди скажут, что Фридман прогорел, и не пожелают иметь со мной дела. Нам надо за собой следить.
Сойдя наутро с поезда, Мори порадовался, что не послушался маму. Крис с братьями и их друг Дональд встречали его на старом фургоне, доверху загруженном мешками с едой для собак. Одежда их была под стать машине: старая, потертая, а брюки откровенно рваные.
Впрочем, к столу все явились в более пристойном виде, и тут уж Мори вспомнил маму с благодарностью и невольно улыбнулся: не зря она отправляла утюжить его белые фланелевые брюки.
Приземистый, побуревший от дождей и ветров дом раскинулся вширь — крыльями и флигелями. С передней веранды открывались подступавшие к самой воде лужайки и сосновые леса на другой стороне бухты. После ужина все расселись на плетеных стульях у парапета. На потемневшем небе загорались звезды.
— Как видишь, вечерняя жизнь тут ключом не бьет, — заметил Крис.
— В раю извиняться ни к чему, — отозвался Мори.
— Мое пятьдесят седьмое лето в этом доме, — вдруг произнес старый мистер Гатри.
— Простите, сэр? — повернулся к нему Крис.
Для Мори такая манера была внове. Дома, не расслышав, они просто спрашивали: «Что ты сказал?»
— Говорю: идет мое пятьдесят седьмое лето в этом доме, — повторил дедушка.
— А, значит, я правильно понял.
Старик, сидевший очень прямо в плетеном кресле с широкой, точно веер, спинкой, тронул Мори за колено кончиком трости:
— Молодой человек, не желаете ли послушать, как был выстроен этот дом?
— О да, сэр, охотно.
— Дело было в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, мне тогда стукнуло двадцать пять, и я только что окончил юридическую школу. За год до этого я женился, и жена ждала нашего первенца. Была она здешняя, родом из семьи моряков. Зиму она терпеливо высидела в Бостоне, но летом затосковала по дому и морю. Поэтому, получив неожиданное наследство, я решил построить дом неподалеку от поселка, где жила ее родня. В Бар-Харбор из Бостона в те времена добирались морем; там мы наняли кабриолет для себя, телегу для вещей и — поехали. Пять часов тряслись по грязной, одноколейной дороге… В следующий четверг мне стукнет восемьдесят два года.
