Мы выходим из синагоги, садимся в длинную черную, зловещую машину. Следом едет эскорт мотоциклистов. Кто это выдумал? Зачем? Джозеф бы не одобрил. Даже в смерти каждому пристало помнить о своем положении в обществе, о гордости. Она у каждого своя. У мелких людей нередко бывают пышные, слезливые похороны. Вот ворота, мы въезжаем на кладбище. Вот мавзолей семейства Кирш — словно гробница королей, мы когда-то видели такие в Европе. Во всем выше и богаче всех, даже в смерти. Джозеф никогда бы не согласился на подобную показуху… «Только надгробную плиту, ничего больше», — сказал он мне когда-то. Я поставлю ее через год и для себя приготовлю — рядом… «Анна, жена Джозефа», — такие будут на ней слова. Какой бред! О чем я думаю? Мне помогают выйти из машины, поддерживают под руки с обеих сторон. На земле — огромный кусок зеленой ткани, чтобы было непонятно, что под ним — просто яма. А кругом плиты, плиты, мертвецы, мертвецы. Вдруг они знают, что мы здесь стоим? Лежат там во мраке, под ровно подстриженной травкой, под тяжестью земли — а она давит на хрупкие, как скорлупки, черепа, на бессильные руки. Лежат — и знают. Лежат — и слышат. А живые говорят о них. Чуткий слух различает каждое слово, но защитить себя они не могут. «Я был прав!.. Ты не понимала!.. Я пыталась!.. Я не хотела…»

De mortuis nil nisi donum.

Джозеф, неужели это все? И стоило растить детей, и любить их, и терять их, и работать, как ты, не покладая рук, без продыху — хоть ты и говорил, что работа тебе в радость? Неужели стоило? Зачем? Чтобы мы теперь повернулись и ушли и оставили тебя здесь, в земле? И это — вся жизнь?

Шорох, шарканье. Запели кадиш:

— Йитгаддаль ве-йиткаддаш Шме раба…[6]

Тео ведет их обратно к машине. Айрис всхлипывает. Я-то почему не плачу? Джозеф гордился бы, что я не плачу. И все же — надо. Почему нет слез?

Чей-то шепот:

— По-моему, он говорил очень проникновенно.

Еще шепот:

— Она прекрасно держится… Всегда умела держаться с достоинством.

Предзимнее свинцовое небо. По дороге домой нас настигает дождь — ветер налетает порывами, выплескивает в лицо трезвящие ледяные капли. Все окна в доме освещены. Друзья, соседи. Букеты розовых хризантем, корзинки с фруктами, пирожные с шоколадной глазурью.

— Пойдемте, — говорит Селеста, — хоть чаю выпейте.

Ведет меня в столовую, я позволяю себя вести. Вопреки всему тело благодарно за уют, за чай, за огонь в камине, за крепкие стены. За окном беснуется ливень. На тарелке полбутерброда с курицей. Не сопротивляюсь.

Почему я не плачу?

Слезы все-таки пришли. Из-за шляпы. Шляпа Джозефа — как раз для нынешней погоды, из непромокаемой ткани — лежала, смятая, на стуле у лестницы, на втором этаже. Анна прижала ее к щеке и унесла в спальню. Старая, старая шляпа, он никогда ее больше не наденет. Анна раскачивалась всем телом, как издревле делали женщины, оплакивая умерших.

Пусто. Пусто.

Разделась. Постель постелена. Кровать чересчур велика для нее одной. Вдруг всплыло — из каких только закоулков памяти выгреблось? — как Джозеф на пляже играет с детьми в мяч, а рядом Солли… Летит мяч… «Бедный Солли! Вконец его жизнь измочалила», — сказал когда-то Джозеф, даже не представляя, как изменился он сам.

Кто-то открыл дверь. A-а, это всего лишь старый пес, Джордж Второй. Он всегда спит с ними с тех пор, как… как уехал Эрик. Пес поднял голову, взглянул на нее печально, вопросительно: мол, где хозяин?.. Не получив ответа, устроился на коврике с той стороны кровати, где обычно спал Джозеф, и стал ждать.

Я была недостойна его. Я вчера так и сказала, вслух. Айрис погладила меня по руке: «Мама, это неправда. Ты дала ему счастье. Ты же знаешь, что он был счастлив!»

Да, так он всегда и говорил. Не единожды — сотни раз за годы, что мы прожили вместе. И все же я права: я была его недостойна.

Я старалась, видит Бог, старалась. И хотела, и это был мой долг.

А христианский священник, тот единственный, кроме Пола, человек, который знал, — жив ли он? Я ведь даже не знаю его имени. Как и он моего.

Постучался Тео:

— Я кое-что принес. Можно войти?

Протянул таблетку на раскрытой ладони и стакан с водой.

— Тео, я никогда не принимаю транквилизаторы. — Ответ прозвучал надменно, едва ли не хвастливо — неожиданно для самой Анны.

— Разочек не повредит. Вы были умницей и вполне заслужили отдых. Надо себе помочь.

— У меня хватит сил.

— Еще бы, вы сильная. Только чересчур упрямая. Ну же, берите таблетку. Я доктор. Надо слушаться.

— Ладно, ладно. Я думала, все уехали.

— Нет, мы внизу, в столовой.

— Вези Айрис домой… Ей сегодня тяжко пришлось.

— Я знаю. Теперь-то она окончательно повзрослеет.

— Так ты это понимал?

— Конечно. Она папина девочка.

— Да. Папина девочка.

Помолчав, Тео сказал:

— Лора тоже здесь. Она легла наверху, в спальне за лестницей.

— Господи! Зачем?

— Так надо. Из школы завтра она тоже вернется сюда. Пока поночует с вами.

— Не обременяй мною ребенка.

— Лора не ребенок. И папиной девочкой не вырастет. И вообще — она сама так захотела.

Ваша любовь… Я так благодарна… Не могу говорить…

— Для этого и существует семья, — твердо произносит Тео. — А теперь надо спать.

Джанет в доме его родителей, за праздничным столом! Джимми смотрит на нее гордо, восхищенно, радостно. Пока каникулы на День благодарения складываются как нельзя удачнее. Жаль только, что нельзя спать вместе. Однако здесь тебе не университетское общежитие, а отчий дом. Ее комната рядом, но он туда не войдет. Ханжество? Возможно. Но себя не переделаешь. Да и не стоит давать родителям повод для упреков. Джанет безупречна.

Вот она засмеялась, откинула непокорную, точно проволока, прядь. Джанет терпеть не может свои волосы. Как их ни расчесывай, ни вытягивай, все равно вернутся на прежнее место, лягут черным ободом, оставив в центре круглое лицо. Руки, груди, бедра у нее тоже округлые, и в скором времени ей придется следить за весом. Даже глаза у Джанет круглые — но отнюдь не наивные и не мечтательные, что было бы естественно при голубизне цвета и уютной мягкости всего ее облика. Веки плотные, тяжелые, а глаза смотрят из-под них внимательно и цепко. Ничего не упустят. Да и головка в обрамлении черных кудряшек работает хорошо.

Забавно, что происхождение у Джанет тоже самое что ни на есть безупречное: она доводится внучкой Наниной дальней родственнице, Руфи. Джимми смутно припоминает эту старуху, она гостила иногда у Наны с дедом, пока не умерла.

— Как же вы познакомились? — спросил за столом отец. — Огромный университет — и такое совпадение!

— Ну, поскольку оба мы будущие медики, у нас много общих преподавателей. И однажды после лабораторной по зоологии наш педагог Адам Харрис рассказал мне… Слушай, Джанет, объясни лучше ты. Я так и не запомнил, кто кому и кем приходится.

— Все это безумно сложно! — начала Джанет. — Кажется, дедушка доктора Харриса — он, конечно, давным-давно умер — был трою… нет, наверно, пятиюродным братом моей бабушки Левинсон. И вот на похоронах какого-то очередного родственника все разговорились и выяснили, что мы с Джимми учимся в одном университете. И потребовали от Адама Харриса, чтобы он нас познакомил. Эта милая беседа проходила, как вы понимаете, на кладбище!

— Адама Харриса все это очень позабавило, — вставил Джимми. — Кстати, сам он — единственная безусловная ценность в этом колледже. Талантливый ученый, который любит и умеет учить. Большая, между прочим, редкость. И поговорить с ним всегда можно по-человечески. Нормальный мужик.

«Говорят, наши деды, твой и мой, выросли вместе, — сказал в тот день Адам Харрис. — Где-то в Нижнем Ист-Сайде. Ты об этом слышал? Ну, ладно, теперь ты познакомишься с Джанет, я свое дело сделал».

«Как хоть она выглядит?» — спросил Джимми.