— Как поживает ваш кавалер?
Она ошарашенно молчала.
— Так как ваш кавалер?
— Мой кто?
— Ну, ваш молодой человек. Мама сказала, что за вами ухаживает очень милый молодой человек. Или это секрет? Может быть, я вторгся, сказал что-то лишнее?
— Нет, нет. Просто… он не… Он просто друг. Ведь совсем без друзей тяжело. И одиноко.
— Еще бы. — Он отложил перо. — Вы часто с ним видитесь?
— Только по воскресеньям. В мой выходной он работает.
— А когда у вас выходной?
Он даже не заметил, по каким дням ее нет в доме!
— По средам.
— И что же вы делаете в выходной?
— Иногда навещаю родственников — троюродную тетю. Иногда гуляю в парке или иду в музей.
— В музей?! В какой же?
— Естествознания. Или изящных искусств. Мне там даже больше нравится.
— Что именно?
— Ну, он ведь огромный, я еще не во всех залах побывала. Мне египетские вещицы понравились, из пирамид. А на прошлой неделе я наткнулась на «Иглу Клеопатры». Она позади музея, я ее раньше не замечала…
Он покачал головой:
— Анна, до чего же странно устроена жизнь. Вот мы с вами живем под одной крышей столько месяцев и до сегодняшнего дня друг другу слова не сказали.
— Если рассудить, ничего тут странного нет.
— Потому что мои родители здесь хозяева, а вы здесь служите? Да?
Она кивнула.
— Ведь это искусственные барьеры, надуманные! И глупые! Но ничего, старые порядки потихоньку меняются. Люди дружат теперь с кем хотят, необязательно выбирать из узкого круга родительских друзей и знакомых. Так ведь гораздо лучше, верно?
— Конечно, лучше!
— Анна, расскажите что-нибудь о себе.
— Я не знаю… Что вы хотите услышать?
— Чем занимались ваши родители, какой у вас был дом, почему вы оттуда уехали…
— Но я сейчас не могу. Надо идти вниз. У меня же работа…
— Тогда в следующую субботу, утром, да? Или в другое время — когда сможем. Договорились?
Они находили время: улучали минуту-другую то в субботу, возле книг и альбомов, то в коридоре после ужина — в любой день. Он стоял тогда на пороге своей комнаты, а она останавливалась у лестницы, позабыв, куда и зачем шла. Она рассказала о родном местечке в далекой Польше. Он рассказал о летнем доме в Адирондаке. Она рассказала об отце. Он рассказал о Йеле. Беседы напоминали игру, перекидывание мяча через сетку. И ей не хватало дыхания — будто и вправду играет в мяч. Потом Анна целый день напевала, ходила и напевала, ей даже приходилось себя одергивать. А еще она часто смеялась. И знала об этом.
Однажды, в середине весны, он сказал:
— Попросите вашего друга не приходить в воскресенье. Я хочу пригласить вас на чай.
— Но… разве можно? По-моему, нам не…
— Что «по-вашему»? Что «не»? Я хочу наконец сесть и поговорить с вами по-человечески.
Анна заколебалась. Ее обуял неизъяснимый страх.
— Знать никто не будет, если вас это волнует. Хотя скрывать тут совершенно нечего. Я не предлагаю ничего дурного.
Они сидели на золоченых стульях, за столиком, отгороженным от соседних пальмами в кадках. Официант привез на тележке блюдо с пирожными. Скрипки играли вальс.
— Анна, вы очень хороши. Особенно в этой шляпке.
Он все-таки настоял и купил ей шляпку. Она отказывалась, но он все равно купил — чудесную соломенную шляпку, украшенную маками и пшеничными колосками.
— Я не могу принять такой подарок, — протестовала она. — Это неприлично.
— К черту приличия! К черту глупые условности! Есть я — человек с кучей лишних денег. И есть вы — девушка, у которой не хватает денег на красивую весеннюю шляпку! Так почему мне не доставить самому себе удовольствие и не купить вам эту шляпку?
— Когда вы говорите, все так просто, — сказала Анна.
— Все и есть просто. Держите шляпку и непременно наденьте, когда пойдем на чай.
И вот она сидит, чужая всему и всем в огромном, напоенном ароматом духов зале, и смотрит, как приходят и уходят люди — высокие, изящные, плоть от плоти этого зала, этого мира…
— Я много думал о вас, Анна. Вы так молоды, но успели совершить так много настоящих поступков…
— Каких? По-моему, я ровным счетом ничего не сделала в жизни.
— Вы взяли жизнь в свои руки! Приехали сюда, совсем одна, через полсвета, выучили чужой язык…
— Я как-то не задумывалась…
— А меня всегда водили за ручку. Понимаете? Я родился в том же доме, где живу и по сей день; меня определили в школу, в университет, потом — в отцовское, вернее, дедово дело. Все решалось за меня. Поэтому я до сих пор плохо представляю, как устроен мир.
— Точно так же я думаю о себе, — засмеялась Анна.
— Анна, вы такая хорошенькая! Особенно когда смеетесь. Знаете, во всем городе нет таких красивых девушек, как вы!
— Ну что вы! Хотя бы здесь, вокруг — такие красавицы! Вон та, посмотрите, в желтом платье, и вон та, в дверях…
— Лучше вас никого нет. Вы не такая, как они. Вы умеете удивляться. Вы живая, настоящая. А здесь почти все носят маски. И ничему не удивляются — устали.
Устали? Как же так? Ста лет не хватит, чтобы увидеть все, что хочется! А потом снова захочется — еще и еще!
Оркестр заиграл новый танец, веселый и чарующий.
— Как мне нравится звучанье скрипок! — воскликнула она.
— Анна, вы ведь не были в опере?
— Нет, никогда.
— У мамы есть билет на завтра, на утро, но мы едем на похороны моей двоюродной бабушки Джулии. Я попрошу маму отдать вам билет.
Музыка спрашивает — настойчиво, неотступно. Где? И сама же отвечает — здесь. Спрашивает — когда? И отвечает — сейчас!
Все внимание Анны устремлено на сцену. Тучные дамы, сидящие перед ней, осмелились шептаться! В гневе она не задумываясь трогает одну из них за плечо:
— Мадам, прошу вас, потише!
Они пристыженно замолкают, Анна откидывается в кресле. Звуки набухают, вздымаются, а над ними парит ангельский голос Изольды. В этой лучезарной песне и горе, и желание, и счастье. Тристан отзывается, и вот уже два голоса, точно сияющие пучки света, сплетаются, сливаются воедино.
В этой музыке все: любовные мечтанья неискушенной девочки и женская страсть. Цветы, солнце, звезды, восторг и смерть.
Я постигла, я поняла!..
Она застывает, сцепив руки до белизны.
Конец. Буря позади, волны накатывают присмиревшие, стихающие. Последние тишайшие аккорды.
У Анны в глазах слезы; она не может найти платок. Слезы текут по щекам и шее за воротник. Падает тяжелый занавес, и появляются удивительные существа, которые изображали Тристана и Изольду, они кланяются, улыбаются. Зрители хлопают сидя, потом встают. Юноши с задних рядов кричат: «Браво! Браво!» Люди засовывают руки в рукава плащей. А Анна все сидит, не в силах вернуться из Корнуолла — от летнего моря, от умирающего Тристана, от…
Дама в соседнем кресле смотрит на нее с любопытством:
— Вам понравилось?
— Простите… Вы что-то спросили?
— Я спросила, понравилось ли вам.
— Это… Это божественно! Это чудо! Я никогда не думала, что бывает…
— Да, очень хороший спектакль, — соглашается дама и удаляется, любезно кивнув на прощание.
Вечером мистер и миссис Вернер отправляются с соболезнованиями к ближайшим родственникам умершей; миссис Монахан идет в подвал — погладить выходную кофточку. Анна поднимается в свою комнату, а он ждет этажом ниже, возле своей. Иначе и быть не могло.
Они подались, прильнули друг к другу. Сзади стена, теплая и крепкая, ноги совсем не держат. Его руки тоже теплые, крепкие, а губы — мягкие, нежные. Они ласкают шею, лицо. Находят ее губы и сливаются с ними на долгом, похожем на стон, вздохе.
Ее глаза закрыты; мерцающая темнота колышется, кружится.
— Анна, ты чудо! Ты даже не представляешь, как ты прекрасна.
Она открывает глаза и снова зажмуривается — от света. Он бережно ведет ее к ступеням. В душе торжествующий ужас: он идет с ней наверх!
