– Может быть, гаерничать не стоит? – хмуро спросил Крупенский, вешая пальто на оленьи рога.

– Ладно, давайте серьезно, – кивнул Раабен. – Деньги у вас есть? А то второй день не пимши, не жрамши. Жуть!

– Вот сто рублей, – сказал Крупенский. – Отправляйтесь на вокзал и купите два билета во втором классе до Москвы. На обратном пути – достаньте перекусить и водки. Я подожду здесь. Как у вас отношения с соседями? С властью?

– Тихие… Пару раз сажали, да улик нет: выпустили.

– Значит, у них закон?

– В горячие моменты они не церемонятся… – поежился Раабен. – Вон, Леня Канигиссер прибил Урицкого, председателя Губчека. Так они человек сто в одночасье порешили.

– Почему вы так разговариваете? – не выдержал Крупенский. – Вы офицер или извозчик?

– Извините, привык, – развел руками Раабен. – А знаете, Канигиссер зря погиб… Я ведь обеспечивал терракт. Накануне беседовал с мальчиком. Ему всего двадцать лет было. Он стихи писал: «Балтийское море дымилось и словно рвалось на закат, балтийское солнце садилось за синий и дальний Кронштадт». Погиб Урицкий – невелика потеря для России, а тут, может быть, новый Лермонтов погиб… Ну, я пошел. Вернусь – постучу два раза, вот так… Не перепутайте. Документы у вас в порядке?

– Подлинные, – коротко сказал Крупенский. – Я был знаком с вашим братом Алексеем. Ведь ваш брат служил в Академии генерального штаба?

– Господи, – прослезился Раабен, – хоть один человек вспомнил… Какой был брат! Ученый, умный… и сгинул… Убили вместе с Колчаком в Иркутске. – Он перекрестился.

– Се ля ви, – вздохнул Крупенский. – Я думаю, мы подружимся. Ступайте.

…Раабен принес билеты через час. У него на Николаевском была знакомая кассирша. До вокзала добрались на трамвае. Улицы были полупусты, и после парижского многолюдья с нарядными женщинами и затянутыми в элегантные сюртуки мужчинами Крупенскому Петроград не понравился. Последний раз он был здесь в канун войны, в июле 1914 года. В Петроград приехал Пуанкаре, ему назначили почетный эскорт – сотню уральских казаков, его встречали восторженные толпы, и экзальтированные дамы бросали под колеса его экипажа букеты цветов. Потом – прием в Зимнем, на который пригласили и дворян, депутатов дворянской Думы. Это было ошибкой. Вышел грандиозный скандал. Большинство депутатов, эпатируя режим и его главу Николая II, явились во дворец в домашних тапочках и спортивных костюмах для езды на велосипедах. Когда проходили через Гербовый зал, в котором стояли придворные дамы в старинных русских костюмах, кто-то громко спросил: «Господа, мы, случайно, не в зоопарке?» Вызвали дворцовую полицию и выволокли разбушевавшихся дворян вон. Все это кануло в Лету – скандалы, сплетни и дворяне. Через весь фасад Николаевского вокзала тянулся огромный черно-красный плакат: «Очередь за Врангелем!» Бешено мчащийся конноармеец нанизывал на пику всех врагов советской власти: от Николая II до Пилсудского. Крупенского вдруг захлестнула тоска. Нет, он совсем не жалел этих смешных карикатурных человечков, которые корчились на пике, истекая черной кровью. Он не жалел о прошлом вообще, об этих навсегда ушедших бомондах, рюмочных с неграми за стойкой, публичных домах высокого класса с изощренными проститутками в строгих английских костюмах с жемчужными серьгами в ушах. Он ни о ком и ни о чем не жалел. И все же… Увидит ли он когда-нибудь еще этот прямой, как удар хлыста, проспект и золотеющий шпиль Адмиралтейства с кораблем на вершине, эту церковь о пяти куполах на углу площади и Знаменской улицы, этот странный памятник императору Александру III, на котором неряшливым почерком какого-то неведомого остроумца из «товарищей» было начертано белыми огромными буквами: «Стоит комод, на комоде – бегемот, на бегемоте – идиот». Надпись была совершенно безграмотная, и это обстоятельство почему-то особенно огорчило Крупенского. И вообще вернется ли он сюда? Что-то подсказывало ему: все, что он видит теперь, он видит в последний раз… От размышлений его отвлек Раабен. Ткнул пальцем в сторону плаката и сказал сквозь зубы:

– Завихряются «товарищи». Замечаете? Всё у них просто, всё за раз-два.

– Идемте в вагон, – сухо отозвался Крупенский.

Он не был согласен со своим попутчиком. Чутьем опытного полицейского, привыкшего профессионально, по едва ощутимым нюансам улавливать настроение толпы, он с ужасом понял, что это «раз-два» во многом, вероятно, опирается на самый искренний, самый восторженный и поэтому самый действенный порыв всего народа.

– Дай бог, чтобы я ошибся, – сказал он вслух и, натолкнувшись на изумленный взгляд Раабена, добавил: – Я подумал, что вы, мой друг, не запаслись «жратвой». Кажется, это теперь так именуется?

– Вы ошиблись, – торжествующе произнес Раабен и покачал перед носом Крупенского полотняным узелком. – Это мне презентовала любимая женщина, она знает, что я гурман. Так что предвкушайте. Правда, она всего лишь кассирша, но нам, изнеженным дворянам, нужно иногда переходить на здоровую пищу низов.

Вошли в купе. На верхних полках устраивались два командира Красной армии. Они сухо сообщили, что направляются в Москву и дальше, в Харьков, на врангелевский фронт. По внешнему виду, манере разговаривать и держать себя от обоих за версту несло офицерами довоенного кадрового выпуска.

– А еще говорят, в одну телегу впрячь не можно, – заметил Крупенский.

– Это смотря кого, – поддержал Раабен, – и в какую телегу.

Младший командир со значком комроты на длинной кавалерийской шинели внимательно посмотрел на Крупенского.

– А вы какое оканчивали? Константиновское?

– Нет-нет, – улыбнулся Крупенский. – Я – художник, всего лишь художник, вполне частное лицо, обыватель, не более того. Вот мой товарищ… Представьтесь, мой друг. Вы ведь бывший офицер.

Это было настолько неожиданно, что Раабен ошалел и заморгал и сипло, не своим голосом промямлил:

– Э-э-э… шутить изволите? Мы… э-э-э… из простых.

– У моего товарища всегда была склонность к лицедейству, – упрямо улыбнулся Крупенский. – Ротмистр вы, – повернулся он к Раабену, – лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка, не правда ли?

Наверно, это было озорство, рискованное и дурацкое. Но как и всегда в подобных случаях, а они бывали в его полицейском прошлом, и бывали не раз, он захотел проверить и себя, и своего подчиненного и сыграл для этой проверки почти ва-банк. Оба краскома смотрели недоверчиво, словно сами боялись напороться на провокацию или на что-нибудь похуже.

– Господа, господа, – продолжал Крупенский, – мы с вами можем находиться по разную сторону баррикад, но это по случаю. Не так ли? А по рождению, воспитанию, убеждениям – мы вместе, мы всегда вместе. Я уверен. Мы ведь русские дворяне.

Он рассуждал просто: если эти двое с потрохами продались красным, он посмотрит на поведение Раабена и, если что, пристрелит всех троих и прыгнет с поезда – чего уж проще. Если же они надели красную шкуру вынужденно, от безысходности и отчаяния, тогда другое дело. Он установит с ними контакт, он склонит их на свою сторону, и вот, глядишь, образовались два новых агента у его превосходительства барона Врангеля. Разве не эта задача – создание плотной агентурной сети в войсках Южного фронта легла на его плечи с того самого момента, как он принял предложение Струве?

Старший красном – плечистый, с выпуклой грудью, обтянутой шерстяной офицерской гимнастеркой, с кривыми ногами профессионального кавалериста, смерил Крупенского презрительным взглядом:

– Вам ли, шпаку-интеллигенту, об этом рассуждать? Императорская Россия рухнула по вашей вине, чего же вы теперь хотите от нас?

– Я? Помилуй бог, ничего! – искренне удивился Крупенский. – Мы просто разговариваем. С кем имею честь?

– Васильев, Юрий Константинович, – представился краском.

– Заболоцкий, – сухо кивнул второй. – Будем пить водку?

– Моя фамилия Русаков, – сказал Крупенский. – Рекомендуйтесь, Женя, – посмотрел он на Раабена.

– М-м-м… Меня зовут Евгений Климентьевич, – сказал Раабен.