Она повела его в «неплохой ресторан, который берет продукты с черного рынка», — теплое тесноватое помещение на втором этаже, явно для «своей» клиентуры; они сидели там в окружении американских офицеров и их спутниц, понемногу справляясь с толстыми ломтями жареного мяса (конины, сказала она). Их вдруг охватила взаимная неловкость, как детей, попавших в незнакомый дом, но вскоре после этого, в другом пабе, они пустились в воспоминания.
— Странная вещь, — сказала она. — Сначала я жутко скучала по папе, это было как болезнь, но потом уже не могла его даже как следует вспомнить. А теперь… не знаю. Его письма кажутся такими… ну, вроде как громкими и пустыми. Какими-то пресными.
— Да. Он вообще очень… да.
— А однажды во время войны он прислал мне брошюрку Министерства здравоохранения о венерических болезнях. Не слишком тактично с его стороны, как по-твоему?
— Да, конечно. Не слишком.
Но она помнила о бумажных куклах и заводном поезде. Помнила их отважный прыжок с клена — оказывается, больше всего она боялась врезаться в ужасную ветку, которая росла ниже; а еще помнила свое ожидание в машине в тот день, когда их родители кричали друг на друга. Она помнила даже, что Пол вышел к ней попрощаться.
Под конец вечера они перебрались в третий или четвертый бар, и там она стала говорить о своих планах. Может быть, она вернется в Штаты и поступит в колледж — этого хотел их отец, — но есть и другая возможность: она вернется и выйдет замуж.
— Да ну? Ты серьезно? За кого?
Она чуть улыбнулась — в первый раз он увидел на ее лице неискреннее, лукавое выражение.
— Я еще не решила, — сказала она. — Потому что, понимаешь ли, предложений сколько угодно… ну, почти сколько угодно. — И она извлекла из сумочки большой дешевый американский бумажник с пластиковыми рамочками для фотографий. В нем оказалась целая галерея портретов американских солдат — одни улыбались в объектив, другие хмурились, и почти все были в форменных пилотках.
— …А это Чет, — говорила она, — он милый; сейчас он уже у себя в Кливленде. А это Джон, он скоро возвращается домой, в маленький городок на востоке Техаса; а это Том; он милый; он…
Снимков было, наверное, пять или шесть, но казалось, что больше. Среди женихов был летчик со знаками отличия, который выглядел весьма солидно; однако в другом претенденте на руку сестры Пол опознал тыловика-снабженца, а к ним солдаты, понюхавшие пороху, относились с легким презрением.
— Ну и какая разница? — возразила она. — Мне все равно, что он делал на войне и чего не делал; какое отношение это имеет ко всему остальному?
— Да, я думаю, ты права, — сказал он; Марсия убирала бумажник в сумочку, а он пристально наблюдал за ней. — Но послушай, ты любишь кого-нибудь из этих ребят?
— Ну разумеется, конечно… то есть наверно, — сказала она. — Но это же легко, правда?
— Что легко?
— Любить кого-то, если он милый, и если он тебе нравится.
И это дало ему много пищи для размышлений на весь следующий день.
На другой вечер, явившись по приглашению «на ужин или вроде того», он внимательно осмотрел ее белую, плохо обставленную квартирку и познакомился с ее подругой-сожительницей по имени Айрин. На вид ей было лет тридцать пять, и все ее взгляды и улыбки ясно говорили о том, что она рада делить жилье с девушкой гораздо младше себя. Колби стало неловко, когда она назвала его «милым мальчиком»; потом она принялась виться вокруг Марсии, смешивающей коктейли — дешевое американское виски с содовой, безо льда, — и давать ей ненужные советы.
Ужин оказался еще более неубедительным, чем он ожидал, — кастрюлька с картошкой и консервированным колбасным фаршем, приправленными сухим молоком, — и когда они еще сидели за столом, Айрин зашлась смехом после какой-то фразы Колби, хотя он вовсе не пытался острить. Отсмеявшись, с блестящими от слез глазами, она повернулась к Марсии и сказала:
— Какой славный у тебя братик — и знаешь что? Думаю, ты угадала насчет него. Думаю, он и вправду девственник.
Есть несколько способов замаскировать глубокое смущение: Колби мог повесить голову, чтобы скрыть яркий румянец, а мог сунуть в рот сигарету, закурить, прищурившись, искоса взглянуть на женщину ледяным взором и сказать: «Почему вы так думаете?» — но вместо этого он тоже расхохотался. Он смеялся гораздо дольше, чем было необходимо для того, чтобы показать, насколько нелепо их предположение; он беспомощно осел на стуле; он не мог остановиться.
— …Айрин! — протестовала Марсия; она тоже покраснела. — Я не понимаю, о чем ты! Я никогда такого не говорила.
— Ну ладно, ладно, беру свои слова назад, — сказала Айрин, однако когда он наконец сумел взять себя в руки и успокоиться — голова у него слегка кружилась, — в ее глазах все еще плясали веселые искры.
Поезд Марсии уходил в девять с какого-то вокзальчика далеко на севере Лондона, поэтому она должна была торопиться.
— Слушай, Пол, — сказала она, торопливо собирая чемодан, — тебе вовсе не обязательно провожать меня так далеко; я отлично могу добраться сама.
Но он настоял — ему хотелось избавиться от Айрин, — и они беспокойно поехали вместе, в молчании, на метро. Но они сошли не на той станции.
— Тьфу, какая я дура, — сказала она, — теперь придется пешком, — и по дороге разговорились снова.
— Не понимаю, с чего Айрин вдруг ляпнула такую глупость, — сказала она.
— Да ничего. Забудь.
— Потому что я сказала только, что ты выглядишь очень молодо. Это было таким страшным преступлением с моей стороны?
— Да нет, почему.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь возражал против молодости, — разве не о ней, в конце концов, мечтают все вокруг?
— Ну да, наверно.
— Не «ну да», а именно так и есть. Все хотят быть молодыми. Мне сейчас восемнадцать, но иногда я хочу, чтобы мне снова стало шестнадцать.
— Зачем?
— Ну, наверное, чтобы я могла сделать все немножко разумнее; поменьше бегать за мундирами, будь они британские или американские, словом, не знаю.
Значит, ее затащили в постель в шестнадцать лет — какой-нибудь орел из британских ВВС или какой-нибудь жалкий американец; а может, их было несколько.
Он устал идти и нести чемодан; пришлось собраться с силами и напомнить себе, что он все же закаленный службой пехотинец. Но тут она сказала: «Вон, гляди, — неужто успели?» — и они пробежали последние пятьдесят метров до вокзала и еще пару десятков по его звонкому мраморному полу. Но ее поезд уже ушел, а следующий должен был отправиться не раньше чем через час. Они посидели немного на старой неудобной скамье, но потом опять вышли на улицу — подышать свежим воздухом.
Она взяла у него чемодан, поставила под фонарем и аккуратно присела, скрестив стройные ножки. Колени у нее тоже были хорошенькие. Она выглядела абсолютно уравновешенной. Сегодня она уедет, зная, что он девственник, и будет знать это всегда, независимо от того, увидится с ним еще когда-нибудь или нет.
— Пол, — сказала она.
— Что?
— Слушай, вчера я… ну, как бы разыгрывала тебя с этими ребятами на фотографиях — не знаю зачем, только дурочкой себя выставила.
— Все нормально. Я понял, что ты не всерьез. — Но услышать от нее эти слова все равно было облегчением.
— Это были просто ребята, с которыми я познакомилась на танцах в «Красном Кресте», на Рейнбоу-корнер. На самом деле никто из них не делал мне предложения — только Чет, да и он больше дурачился — все говорил, какая я прелесть. Если бы я поймала его на слове, он бы повесился.
— Ага.
— И сейчас… глупо было говорить тебе, что в шестнадцать лет я гонялась за мундирами, — боже мой, да в шестнадцать лет я бегала от парней, как от огня. Как ты думаешь, почему люди в нашем возрасте всегда хотят показать, будто знают об этих вещах… ну, о сексе и так далее — больше, чем на самом деле?
— Кто его знает. Не знаю. — Она нравилась ему все больше и больше, но он опасался, что если позволить ей продолжать, она скоро захочет сделать ему приятное и заявит, что она тоже девственница, — это наверняка будет снисходительной ложью, от которой ему станет только хуже.
