Но район площади Пигаль — о, это было совсем другое дело! Сгустившиеся сумерки здесь словно дышали сексом; в тенях и настороженных лицах всех встречных отчетливо сквозило нечто зловещее. Над железными крышками водосточных люков курился пар, и яркие огни газового и электрического освещения расцвечивали его красным, синим и зеленым. Девушки и женщины были повсюду — они ходили и ждали среди сотен рыщущих солдат.

Колби и Мюллер не торопились; они сидели за столиком в кафе и потягивали из высоких стаканов то, что официант назвал «настоящим американским виски с содовой». Проблема ужина перед ними не стояла: они заскочили в «Красный Крест» помыться и перекусить (заодно Мюллер оставил там фотоаппарат, поскольку не хотел сегодня вечером походить на туриста), так что теперь можно было не спеша изучить обстановку.

— Видишь девицу с парнем? — спросил Мюллер, прищурившись. — Вон, напротив, которые только что вышли из двери? Девица в голубом — и парень, идет от нее прочь?

— Да.

— Богом клянусь: пять минут назад я видел, как они вошли в эту дверь! Вот сучка! Дала ему только пять минут — меньше пяти минут, — а взяла небось все двадцать баксов.

— Ого, — и Колби приложился к стакану, чтобы справиться с потоком нахлынувших на него грязных мыслей. Что можно успеть за пять минут? Разве это время не уйдет только на то, чтобы раздеться и снова одеться? Насколько преждевременной бывает эта постыдная штука — преждевременная эякуляция? Может, она взяла у него в рот, но даже это, судя по исчерпывающим обсуждениям в палатке, должно было занять значительно больше пяти минут. А может быть — при этой догадке у него похолодело в груди, — может быть, там, у нее в комнате, парня просто-напросто охватила паника. Может быть, глядя, как она готовится, он вдруг понял, что не способен на то, чего от него ожидают, — понял, что не стоит ни пробовать, ни даже притворяться, будто он пробует, — а потому промямлил какое-то извинение на школьном французском и сунул ей в руку деньги, и она шла за ним по пятам до самого выхода, говоря без умолку (грубо? презрительно? издевательски?), покуда они, наконец, не расстались на улице.

Для себя Колби решил, что лучше не брать проститутку с улицы, даже если он перед этим будет долго выбирать ее с учетом молодости, здоровья и внешней незлобивости. Нет, нужно найти девушку в баре, этом или каком-нибудь другом, некоторое время поговорить с ней (не страшно, если беседа выйдет неловкой) и совершить приятный ритуал — заказать выпивку. Потому что даже если девицы в баре — это всего лишь девицы с улицы, зашедшие передохнуть (а может, это проститутки более высокого ранга, которые стоят дороже? И как вообще разобраться в подобных тонкостях?), — даже тогда будет легче, если удастся создать хотя бы видимость знакомства, прежде чем дело дойдет до постели.

Колби стал озираться в поисках официанта, чтобы попросить еще виски; это заняло у него пару минут. Обернувшись, он обнаружил, что Джордж Мюллер беседует с женщиной, сидящей в одиночестве за соседним столиком. Женщина — ее нельзя было назвать девушкой — выглядела опрятной и привлекательной; если судить по двум-трем обрывочным фразам, донесшимся до ушей Колби, говорила она по большей части на английском. Мюллер повернул стул, чтобы удобнее было с ней разговаривать, и Колби почти не видел его лица, но все равно заметил на нем густой румянец и робкую, напряженную улыбку. Потом он увидел, как рука женщины медленно прошлась вверх и вниз по бедру Мюллера.

— Пол! — сказал Мюллер, когда они с женщиной поднялись, чтобы уйти. — Слушай, на сегодня я, наверно, с тобой прощаюсь — встретимся завтра утром, в этом, как его… «Красном Кресте», ладно? А может, и не утром — в общем, сам понимаешь. Там разберемся.

— Да-да, конечно.

Больше ни в одном баре около площади Пигаль нельзя было найти женщину или девушку, сидящую в одиночестве. Пол Колби убедился в этом, поскольку проверил их все — а некоторые даже по два или три раза — и незаметно для себя выпил столько, что забрел чуть ли не за целую милю от того места, где начал. Он уже совсем перестал понимать, где находится, когда веселое бренчание фортепиано побудило его заглянуть с улицы в странный маленький бар в американском стиле. Там он присоединился к полдюжине таких же солдат, в основном явно не знакомых между собой; они встали, обняв друг дружку за плечи, обтянутые эйзенхауэровскими куртками, и изо всей мочи проорали под разухабистый аккомпанемент тапера все десять куплетов песенки «Обними меня, дружочек». Где-то на шестом или седьмом куплете Колби подумалось, что это, пожалуй, не такой уж плохой завершающий аккорд для первого дня в Париже, но к концу песни он изменил свое мнение — и то же самое, очевидно, произошло с остальными исполнителями.

По мнению Джорджа Мюллера, заблудиться в этом городе был способен разве что круглый идиот, однако Пол Колби полчаса простоял на какой-то станции метро, нажимая кнопки и высвечивая лампочками разных цветов все более и более сложные маршруты, пока подошедший к нему глубокий старик не объяснил, как добраться до клуба Красного Креста. И хотя буквально все знали, что проводить время в этом здании могут только настоящие лопухи, он заполз там в свою постель так, словно она была его последним прибежищем в этом мире.

На следующий день все сложилось еще хуже. Его мучило похмелье, и он с грехом пополам оделся лишь к обеду; потом, кое-как спустившись вниз, заглянул во все общие комнаты, ища Джорджа Мюллера и понимая, что не найдет его. А потом он долгими часами ходил по улицам на гудящих ногах, предаваясь унылому удовольствию — брюзжанию. Что, черт подери, такого уж прекрасного и великолепного в этом Париже? Хоть раз кому-нибудь хватило мужества сказать, что это самый обычный город — такой же, как Детройт, или Чикаго, или Нью-Йорк, — с тротуарами, полными спешащих куда-то бледных, угрюмых людей в деловых костюмах, город, где слишком много шума, и выхлопных газов, и, чего там греха таить, обыкновенной грубости и нецивилизованности? Кто-нибудь хоть однажды признался, что чувствует себя здесь несчастным, растерянным и утомленным, да еще одиноким до чертиков?

Ближе к вечеру он открыл для себя белое вино. Оно исцелило и развеяло его похмелье; оно притупило остроту его злости, превратив ее в почти что сладостную меланхолию. Оно было приятным на вкус, сухим и мягким, и он выпил его очень много — мало-помалу, в одном гостеприимном кафе за другим. За разными столиками он находил разные варианты самоуспокоения и наконец стал гадать, как выглядит в глазах окружающих, — сколько он себя помнил, это было самой тайной, самой прилипчивой и наименее заслуживающей восхищения его привычкой. Он воображал, потягивая и потягивая белое вино, что посторонние, наверное, видят в нем тонко чувствующего молодого человека, погруженного в иронические размышления о юности, любви и смерти, — «интересного» молодого человека, — и на этой высокой волне самоуважения он приплыл домой и снова мирно заснул.

Последний день был днем смятенных мыслей и угасающей надежды, днем столь глубокой депрессии, что весь Париж тонул в ней, покуда время увольнительной неумолимо иссякало.

В полночь, снова на площади Пигаль и снова пьяный — а скорее, притворяющийся пьяным перед самим собой — он обнаружил, что остался практически без гроша. Теперь ему не хватило бы денег даже на самую потасканную из шлюх, и он знал, что в глубине души, пожалуй, к этому и стремился. Больше делать было нечего — и он потихоньку направился в глухой район города на стоянку армейских грузовиков.

От вас не требовали, чтобы вы поспели на первый грузовик; можно было пропустить и последний, и никто бы особенно не обеспокоился. Но эти неписаные правила поведения уже не интересовали Пола Колби; вполне вероятно, что из всех солдат в Европе он был единственным, кто провел три дня в Париже, так и не переспав с женщиной. И теперь он понял, окончательно и бесповоротно, что его невезение по этой части нельзя списывать ни на застенчивость, ни на неуклюжесть, — это был страх. Нет, хуже — это была трусость.