Когда Рурк занимается физическими упражнениями, его голос становится более резким. Подошвы его гарвардских туфель радостно шлепают по каменным плитам тротуара или дорожки. Манди шагает с ним в ногу. Рурк любит махать руками. Как и Манди. Тот, кто видит эту долговязую парочку, которая, отчаянно жестикулируя, прогуливается на Реджент-парк, может подумать, что эти двое – эксцентричные братья, решающие мировые проблемы.

Их обеды в Итон-Плейс отличает другая, но столь же заразительная форма интимности. Порядок никогда не меняется. Мой дом «чистят» еженедельно, заверяет Рурк Манди, и я говорю не об уборщице. После пары стаканов мартини они переходят к разбору операции Саша – Манди. Давай, Тедди, мне нужно знать все. Сейчас не время для недомолвок. Рурк выбирает одну из последних встреч, какую-то информацию, переданную Сашей. Содержание значения не имеет, поскольку интерес Рурка чисто технический. Допустим, речь идет об отношениях ГДР и Китая, мелочевка, конечно, но все равно льет воду на разведывательную мельницу.

– Я приземленный человек, Тед. Так что давай последуем по Желтой кирпичной дороге,[93] проложенной через систему, если не возражаешь. Послушаем Сашину историю о том, как он добрался до этих материалов.

Он говорит о следующем: давай проследим путь, который проделала кассета с микропленкой от штаб-квартиры Штази до Бедфорд-сквер. Расскажи мне, в каком потайном устройстве Саша прятал кассету и где он ее взял. Действительно ли у него есть доступ к оперативным материалам Штази? Действительно ли он может просто войти, достать кусок мыла с вмонтированной в него фотокамерой и отщелкать пленку, не опасаясь, что кто-то крикнет ему: «Эй, чем ты тут занимаешься?!» А потом перейдем к тому моменту, когда он передает эту самую пленку своему другу Тедди.

И, наконец, Тед, остановимся на том, как ты вручаешь пленку местному резиденту Эмори. Или, поскольку бывают ситуации, когда похмелье выводит местного резидента из строя, а то и из доверия, Теду приходится самолично вывозить товар из Багдада, остановимся на том, что происходит на границе.

И Манди изо всех сил роется в памяти, чтобы поделиться с Рурком мельчайшими подробностями. Возможно, это всего лишь тщеславие, но у него складывается ощущение, что его знания останутся в истории. Это не Профессор, пытающийся на чем-то его подловить. Речь идет о молодых парнях, только вступающих в игру, которые когда-нибудь будут изучать операцию Саша – Манди, сначала в закрытых институтах, потом в открытых, и восхищаться мастерством ее участников. И Рурк – не Профессор. Рурк может улавливать все нюансы, тогда как Профессор, и слава богу, только неувязки.

– Тед.

Они в очередной раз обедают. Добрались до кальвадоса. Это любимый напиток Рурка. И предмет трений с бухгалтерами Управления. Как-то раз им решительно не понравилось, что он выложил пятьсот баксов за бутылку кальвадоса восьмидесятилетней выдержки. Но это же ради дела, черт побери! Чем он должен был угощать своего высокопоставленного собеседника? Минеральной водой?

– Ты совершенно прав, – заявляет Манди, вглядываясь в глубины пузатого фужера.

– Тед, во время пребывания в Таосе, где ты пытался отыскать свою душу, тебе довелось встретиться с моим приятелем, художником по фамилии Люгер? Берни Люгер? Большие полотна, хвалебные и ругательные отзывы в прессе, видения апокалипсиса, игра на гитаре?

Люгер? Берни? Конечно же, Манди его помнит! Но собой не гордится, если быть честным, поскольку, случалось, лежал в постели с Нитой, аккурат когда Берни, стоя на лесенке, выжигал напалмом Миннесоту. Но он берет себя в руки. Не кричит и не краснеет. Он – шпион, прошедший специальную подготовку в Эдинбурге, он может разложить все по полочкам.

– Берни Люгер, кокаинист, отчисленный из Йеля, – мурлычет он, пригубливая кальвадос. – Покинул буржуазное общество ради полумиллиона в год из семейного фонда. Как я могу забыть?

– Бывал на его вечеринках?

– Будь уверен, бывал. И выжил, чтобы рассказать о них.

– В Таосе Берни высказывался по поводу политики?

– Если вспоминал о ней. Когда не принимал наркотики или не приходил в себя после приема.

– И каких он придерживался взглядов? Анархистских? Коммунистических?

– Ну, только не коммунистических, нет. Скорее, я бы сказал, антикоммунистических. Если ты был за коммунизм, то Берни – против, – тут он прикладывает руку ко рту, у него вдруг возникает чувство, что он подвел Берни.

– Ты встречал его девушку? Кубинку?

– Ниту? Конечно. – Значит, думает он, все дело в Ните.

– Она-то Коммунистка?

– Полагаю, что да. Но только с маленькой буквы, – добавляет он.

– Любит Кастро?

– Скорее всего. Тогда она много кого любила.

– Берни или Нита просили тебя что-нибудь для них сделать? Встретиться с каким-нибудь знакомым, передать письмо, поговорить с кем-то после твоего возвращения в Англию? Почему ты смеешься?

– Я все гадаю, а когда ты задашь вопрос, сам ли я собирал свой чемодан.

Смеется и Рурк, очень весело, естественно, параллельно вновь наполняя фужеры.

– Значит, не просили. Ты для них ничего не делал. Не выполнял никаких мелких поручений. Я рад.

Выхода нет. Он должен спросить: «А в чем дело? Что они сделали?»

– Они сейчас в тюрьме. Получили по тридцать лет. Шпионаж в пользу Советов. Слава богу, они не дети. Очень жалко сажать детей.

Манди наблюдает, как Рурк улыбается, в свой фужер, который стоит на его ладони. Но перед его мысленным взором Нита, распростертая рядом с ним на гасиенде, и маленький бородатый Берни, который, перегнувшись через нее, хвалится, что едет на поезде революции.

– Но Берни – фантазер, – пытается протестовать он. – Говорит все, что приходит в голову, для красного словца. Откуда у них может быть полезная русским информация? Надо быть дураком, чтобы поверить тому, что говорит Берни.

– О, до русских они не добрались, мы об этом позаботились. Берни позвонил в советское консульство в Майами, представился вымышленной фамилией, сказал, что поддерживает Кубу и готов служить Идее. Советы не откликнулись на его предложение. А вот мы откликнулись. Прошло все как по маслу. Лишь через шесть долгих месяцев он понял, что работает на дядю Сэма, а не на Советы.

– А Нита?

Улыбка Рурка становится шире, нравятся ему эти воспоминания.

– Составила ему компанию. Умнее его на порядок. Обычно с женщинами так и бывает.

Он пристально смотрит на Манди.

– Тед.

– Джей.

– Могу я задать тебе еще один вопрос до того, как ты оторвешь мне все конечности? Действительно неприятный вопрос.

– Если ты не можешь без этого обойтись.

– Ты учился в частной школе-интернате?

– Не по собственному выбору.

– Чувствовал себя не в своей тарелке.

– В те дни. Пожалуй.

– Сирота.

– Ну, не совсем.

– К моменту приезда в Берлин.

– Да.

– Итак, мы имеем одного британца, одного немца, оба сироты, пусть даже Саша только хочет им быть. Оба не нашедшие места в этой жизни, оба… ну, я не знаю, подвижные, энергичные, активные. Ты вот упомянул Ишервуда. Мне это понравилось. Я могу продолжать?

– А разве я могу тебя остановить? – Манди как раз этого и хочется.

– И у вас есть общее дело. Вы вместе строите совершенное общество. Разделяете мечты друг друга. Разделяете радикальный образ жизни. Живете в одной комнате. Живете с одной девушкой, ладно, ладно, не кипятись, живете с ней последовательно, не одновременно. Это разница, я понимаю. Но, Тед, руку на Библию, никаких табу, никаких микрофонов, как мужчина мужчине в этих четырех многократно «вычищенных» стенах, ты действительно говоришь мне, что у тебя с Сашей ничего не было?

– Ничего! – рявкает Манди, краснея. – Даже намека на ничего. Никогда. Я ответил на твой вопрос? – Он вновь прикладывает руку ко рту, чтобы скрыть смущение.

– Вчера хорошо посидели с Джеем? – спрашивает Эмори при их встрече во второй половине следующего дня.