Махмуд все это переводит? Скорее нет, чем да. Он тоже человек деликатный. Они находят старейшину. «О, я помню Айю очень хорошо, сахиб! Она из Мадраса, если не ошибаюсь. Вся ее семья погибла в погромах, кроме этой милой женщины. Да, сэр, да, она приехала сюда, здесь и осталась. После отъезда майора ее услуги никому не требовались. Сначала она просила милостыню, потом умерла. Перед смертью так исхудала. Сахиб никогда бы не узнал в ней ту большую женщину, которую описывает. Рани? – Он напрягает память. – О какой Рани говорит сахиб?»

Рани, отцу которой принадлежала ферма пряностей, отвечает Манди, потому что память вдруг подсказывает ему, как Рани частенько приносила ему в подарок пряности, завернутые в листья.

И старейшина тут же вспоминает Рани!

«Мисс Рани, она так хорошо вышла замуж, уверяю вас, сахиб! Вы будете счастливы, узнав, как широко улыбнулась ей судьба, сэр. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, отец выдал ее за богатого владельца фабрики в Лахоре, для наших мест это очень завидный жених. Аллах уже благословил их тремя сыновьями и дочерью, и я думаю, что это очень даже неплохо. Благодарю вас, сахиб, вы очень щедры, как все англичане».

Они возвращаются к «Вулзли», но старейшина догоняет их, хватает Манди за руку, смотрит в глаза с неземной доброжелательностью.

«А теперь, прошу вас, возвращайтесь домой, сэр, пожалуйста, – советует он, очень по-доброму. – И не привозите нам ваши товары, я вас умоляю. Не присылайте ваших солдат, у нас хватает своих, благодарю вас. Вы, англичане, уже взяли у нас все, что хотели. У вас теперь всего вдоволь. Дайте нам отдохнуть от вас, пожалуйста!»

Подождите здесь, говорит Манди Махмуду. Присмотрите за машиной.

Он спускается по лесной тропе, представляя себе, что идет босиком. Через минуту Айя позовет меня, чтобы сказать, что я не должен уходить так далеко. Стволы двух высоченных деревьев такие же огромные, как раньше. Тропа между ними ведет к берегу речки. Скалистое дно пруда по-прежнему поблескивает перламутром. Но в воде он видит отражение только собственного лица.

– в тот же вечер пишет он по-английски в номере отеля в бедной части Лахора. –

Совершенно не похоже на меня, решает он. Но что похоже? На почтовом ящике в отеле герб королевы Виктории. Остается надеяться, что Ее величество знает, как найти коммуну в Кройцберге.

Он снова в Англии. Рано или поздно приходится возвращаться. Может, у него закончилась виза. Может, надоела собственная дурная компания. Следуя испытанной временем традиции, бывший старший префект и герой крикетных полей поступает на работу в сельскую приготовительную школу,[54] которая нанимает учителей без диплома, разумеется, на неполную ставку. Призвав на помощь давнюю подругу, самодисциплину, он с привычным рвением набрасывается на загадки немецких глаголов, правильных и неправильных, грамматических родов и множественности. Время, остающееся после исправления ошибок в домашних заданиях и контрольных, использует так: он ставит на школьной сцене «Приключение Амброза Эпплджона»[55] и занимается любовью с суррогатом Юдит, женой учителя физики, в сторожке за полем для крикета. Во время школьных каникул убеждает себя, что он – будущий Ивлин Во, но издатели этого мнения не разделяют. Время от времени посылает в коммуну все более отчаянные письма. В некоторых предлагает Юдит выйти за него замуж, в других сообщает о разбитом сердце, но все они загадочным образом имитируют прозаический тон лахорского письма. Зная только, что ее фамилия Кайзер, а родом она из Гамбурга, он роется в телефонных справочниках местной библиотеки, потом загружает работой международную телефонную станцию, обзванивая подряд всех Кайзеров Северной Германии, пытаясь найти среди них Юдит. Но поиски бывшей ученицы разговорного английского успеха не приносят.

К Саше отношение у него сдержанное. По прошествии времени он понимает, что слишком многое в поведении его бывшего соседа по комнате достойно осуждения. Он недоволен тем, что при встрече лицом к лицу сразу попал под обаяние Саши. Сожалеет о своем восхищении Сашиными философскими абстракциями. Его раздражает, хотя раньше он утверждал обратное, то, что до него Саша был любовником Ильзе, а после него стал любовником Юдит. «Придет день, когда я ему напишу, – говорит он себе. – Пока же буду писать свой роман».

А что самое огорчительное, через три полных года после высылки из Берлина он получает пачку писем, отправленных в его оксфордский колледж, а потом переадресованных в его банк после долгой выдержки в почтовом хранилище.

Их круглая дюжина. Некоторые состоят из двадцати страниц, отпечатанных через один интервал на Сашиной переносной «Оливетти», плюс комментарии и постскриптум, написанные его резкой немецкой рукой. Первая трусливая мысль Манди – не читая, отправить все письма в мусорное ведро. Вторая – спрятать так, чтобы потом никогда не найти: за шкафом, в стропилах сторожки за полем для крикета. Но, после многодневного перекладывания писем с места на место, он наливает себе виски, раскладывает их в хронологическом порядке и читает.

Сначала он тронут, потом его охватывает стыд.

Негодование исчезает бесследно.

Саша в отчаянии.

Письма – крик боли его хрупкого друга, который не покинул передовую.

Исчезли отрывистые фразы, догматические заявления, изрекаемые с трона. Вместо них робкая надежда, что в мире, рушащемся ему на голову, остается еще искорка надежды.

Он не просит ничего материального. Его потребности минимальны, и удовлетворить их проще простого. Он сам может готовить себе еду, по телу Манди пробегает дрожь, у него нет недостатка в женщинах… а когда был? Журналы должны ему деньги за опубликованные статьи; один или другой заплатит, прежде чем разорится. Фейсал из кафе тайком гонит арак, который может свалить с ног лошадь. Нет, трагедия Сашиной жизни на другом, более высоком уровне. Беда в том, что радикальные леваки Западной Германии – пройденный этап, и Саша – пророк без страны.

«Пассивное сопротивление перестало быть сопротивлением, гражданское неповиновение переросло в вооруженное насилие. Маоистские группы борются друг с другом за подачки ЦРУ, экстремисты взяли верх над радикалами, и те, кто не идет на соглашение с боннскими реакционерами, изгоняются из так называемого общества. Возможно, ты этого не знал, но теперь у нас действует закон, который официально исключает из общественной жизни всех, кто не присягнул на верность базовым принципам либеральной демократии. Одна пятая наемных работников Германии, от машинистов и профессоров до меня, причислены фашистами к не-людям! Ты только подумай, Тедди! Мне не будет позволено водить поезд, пока я не соглашусь пить кока-колу, бомбить дамбы Красной реки и выжигать напалмом вьетнамских детей! Скоро меня заставят нашивать на одежду желтую литеру „С“, чтобы все знали, что я – социалист!»

Манди уже с жадностью ищет хоть слово о Юдит. И находит в сноске, посвященной вопросам, не связанным с основной темой письма, для Саши это типично.

«Люди уезжают из Берлина по ночам. Часто мы понятия не имеем, куда они направляются. Питер Великий, по слухам, уехал на Кубу. Будет сражаться за Фиделя Кастро. Будь у меня нормальные ноги и плечи Питера, я бы, наверное, и сам встал на защиту этого кубинца. Насчет Кристины информация печальная. Вроде бы отец добился для нее разрешения вернуться в Афины. С милостивого согласия правящей страной фашистской военной диктатуры, поддерживаемой Америкой, ей дозволено работать в судоходной компании отца. Юдит, игнорируя мои советы, уехала к Карен в Бейрут. Я боюсь за нее, Тедди. Путь, который она выбрала, героический, но тупиковый. Если верить другу, недавно вернувшемуся из тех краев, даже самые радикальные арабы не приемлют нашей сексуальной революции, полагая ее западным декадансом. Такие предрассудки идут в разрез с аппетитами Юдит. К сожалению, к моменту ее отъезда мое влияние на нее практически равнялось нулю. Она женщина своенравная, руководствуется собственными эмоциями, и доводами, продиктованными здравым смыслом, ее не убедишь».