Видите вы этого разносчика со спутанной бородой? Его зовут Тонио. Он сейчас подойдет к нашему столу. Купите у него маленькую чашку или несколько болонских слезок. – Вы ведь знаете: это стеклянные капли, распадающиеся на мельчайшие осколочки – как соль, – если отломать тоненький как нитка кончик. – Игрушка – ни что иное. И посмотрите при этом на его лицо, – на его выражение!

Не правда ли, во взгляде этого человека есть что-то глубоко трогательное?

А что слышится в его беззвучном голосе, когда он называет свои товары.

Никогда он не говорит плетеное стекло, всегда только женские волосы…

Когда мы пойдем домой, я расскажу вам историю его жизни, только не в этом пустынном ресторане… там у озера… в парке…

Я никогда не мог бы забыть этой истории, даже если бы он не был моим другом, тот, кого вы видите теперь в качестве разносчика и кто уже не узнает меня. – Да, да, – поверьте мне, он был моим хорошим другом, – раньше, когда еще он жил, имел душу, – не был еще сумасшедшим… Почему я не помогаю ему?.. Здесь помочь нельзя. Разве вы не чувствуете, что нельзя помогать душе, – ослепшей, ощупью, своими особенными, таинственными путями стремящейся к свету, – может быть к новому, более яркому?.. – И в данном случае, когда он продает свои болонские слезки, это душа его ощупью старается найти воспоминания!

– Потом вы услышите, – пойдемте теперь отсюда… –

…Как волшебно сверкает озеро при лунном свете!

…Камыш, вон там у берега! – Такой ночной – темный! – И как дремлют тени вязов на поверхности вод… там в заливе!..

…Часто в летние ночи я сидел на этой скамье, когда ветер, шепча и отыскивая что-то, проносился сквозь тростник, а плещущие волны сонно разбивались о корни прибрежных деревьев, – и вдумывался в нежные таинственные чудеса озера, видел в глубине светящихся, сверкающих рыбок, тихо шевеливших во сне своими красноватыми плавниками, – старые, поросшие зеленым мхом камни, потонувшие ветви, гнилое дерево и мерцающие раковины на белом песке.

Разве не лучше было бы лежать там мертвому – там глубоко на мягком лугу, на колеблющихся водорослях – и забыть все желания и мечты?!

Но я хотел вам рассказать о Тонио…

Мы все жили тогда там в городе; – мы называли его Тонио, хотя на самом деле его зовут иначе.

О прекрасной Мерседес вы тоже вероятно никогда не слышали?

О креолке с рыжими волосами и такими светлыми, странными глазами?

Как она попала в город, я уже не помню, – теперь она уже давно пропала без вести…

Когда Тонио и я познакомились с ней – на празднике в клубе орхидей, – она была возлюбленной какого-то молодого русского.

Мы сидели на веранде, и из зала до нас доносились далекие нежные звуки испанской песенки.

…Гирлянды тропических орхидей, необычайно роскошных, свешивались с потолка. – Catteya aurea – царица этих никогда не умирающих цветов, одонтоглоссы и дендробии на гнилушках, белые светящиеся лоэлии, как райские бабочки. – Каскады темно-голубых ликаст, – и из чащи этих как бы в танцах переплетающихся цветов лился одуряющий аромат, пронизывающий меня даже и сейчас, когда я вспоминаю картину той ночи, отражающейся в моей душе резко и ясно, как в волшебном зеркале: Мерседес на скамье из коры, ее стан был на половину скрыт за живой занавесью из фиолетовых вандей. – Узкое, страстное лицо было совсем в тени.

Никто из нас не произносят ни слова.

Как видение из тысячи одной ночи, мне вспомнилась сказка о султанше, бывшей гулью и прокрадывавшейся ночью во время полнолуния на кладбище, чтобы на могилах полакомиться мясом мертвецов. И взгляд Мерседес как бы испытующе покоился на мне.

Глухие воспоминания проснулись во мне, словно когда-то в, далеком прошлом – в давно-давно прошедшей жизни чьи-то холодные, неподвижные, змеиные глаза уже однажды смотрели на меня и я никогда более не мог забыть этого.

Она склонила голову, и фантастические, покрытые черными и пурпурными крапинками, цветы бирманского бульбофиллума запутались в ее волосах, как бы для того, чтобы шептать ей о новых неслыханных пороках. Тогда я понял, что за такую женщину можно отдать душу…

…Русский лежал у ее ног. – И он не говорил ни слова…

Празднество было каким-то странным – как и орхидеи – много редких сюрпризов. Негр, выйдя из-за портьеры, стал предлагать сверкающие болонские слезки в чаше из яшмы. – Я видел, как Мерседес, улыбаясь, что-то сказала русскому, – видел, как он долго держал между зубами болонскую слезку и передал ее затем своей возлюбленной.

В эту минуту, из тьмы переплетающихся листьев, выскочила исполинская орхидея – лицо демона, с сладострастными жадными губами, – без подбородка, только переливчатые глаза и зияющее голубоватое небо. И это ужасное лицо растения дрожало на своем стебле, качалось, как бы зло смеясь, – неподвижно уставясь на руки Мерседес. У меня остановилось сердце, словно душа моя заглянула в пропасть.

Как вы полагаете, могут орхидеи думать? Я в эту минуту почувствовал, что они это могут, – почувствовал, как чувствует ясновидящий, что эти фантастические цветы ликовали над своей госпожой. – И она была царицей орхидей, эта креолка с чувственными красными губами, чуть зеленоватым отливом кожи и волосами цвета потускневшей меди… Нет, нет – орхидеи не цветы, – они создания сатаны. – Существа, показывающие нам только щупальцы своего образа, в очаровывающем зрение красочном водовороте показывают нам глаза, языки, губы, дабы мы не подозревали их отвратительного змеиного тела, скрывающегося невидимо в царстве теней – и приносящего смерть.

Опьяненные наркотическим ароматом, мы наконец вернулись в залу.

Русский крикнул нам что-то на прощанье. Это действительно было прощание, ибо смерть уже стояла за его спиной. – Взрыв котла на следующее утро разорвал его на куски…

Прошли месяцы, и брат его, Иван, стал возлюбленным Мерседес; это был неприступный, высокомерный человек, избегавший всяких знакомств. – Оба они жили в вилле у городских ворот, – вдали от всех знакомых, – и жили только дикой безумной любовью.

Тот, кто видел их подобно мне, когда они, тесно прижавшись друг к другу, в сумерки, гуляли по парку, говорили почти шепотом, – как потерянные в мире, – не видя никого окружающего, – тот понимал, что какая-то могучая, чужая нашей крови страсть, сковывала воедино этих двух людей…

И вдруг неожиданно – пришло известие, что погиб и Иван, – во время путешествия на воздушном шаре, предпринятом им, по-видимому, без всякой цели; он по какой-то загадочной причине вылетел из гондолы.

Мы все думали, что Мерседес не переживет этого удара.

…Через несколько недель после этого – весной – она проехала мимо меня в открытой коляске. Ни одна черточка на ее неподвижном лице не говорила о пережитом горе. Мне казалось, что это не живая женщина, а египетская бронзовая статуя, с покоящимися на коленях руками и со взором, направленным на другой мир, проехала мимо меня… Даже во сне преследовало меня это впечатление. Каменное изображение Мемнона с его нечеловеческим спокойствием и пустыми глазами, направляющееся в модном экипаже к утренней заре, – все дальше и дальше сквозь пурпурно-светящийся туман и колыхающийся пар к солнцу. – Тени от колес и лошадей бесконечно длинные – странно изогнутые – серофиолетовые, – подобно тем, – которые скользят как привидения по мокрым от росы дорожкам, при свете раннего утра.

После этого я долгое время путешествовал и видел свет и много прекрасных картин, но не многие так сильно подействовали на меня. – Существуют цвета и формы, из которых наша душа создает живые сны наяву. – Звон уличной решетки под нашей ногой в ночной час, удар весла, душистая волна, резкий профиль красной крыши, дождевые капли, падающие на наши руки, – часто это те волшебные слова, которые вызывают в нашей памяти такие картины. В подобных воспоминаниях слышатся глубоко меланхоличные переливы, подобные звукам арфы.