— Всякие светские мероприятия, вы понимаете, — пояснил он и продолжил, не давая возникнуть неловкой паузе: — Но у вас, несомненно, много друзей. Вы часто бываете в обществе, и свободного времени у вас мало. Это понятно.

Он поставил свой бокал и сцепил руки, словно вопрос был закрыт и даже никогда не поднимался. Тогда заговорила Люси:

— Я не против.

Фортуни повернулся к ней, явно удивленный, затем вновь взял бокал, отпил и, не говоря ни слова, несколько раз неспешно кивнул. Он подлил ей еще немного вина, встал, и оба начали прохаживаться по гостиной. Люси, конечно же, видела копию «Рождения Венеры», и теперь Фортуни стал рассказывать ей о многих других работах, развешенных на стенах, о художниках и выбранных ими темах. Когда они остановились перед склоненной фигурой обнаженной женщины, Люси узнала картину Мунка. Пораженная сходством с оригиналом, она повернулась к Фортуни, отметила мастерство художника и спросила, кто он.

В первый момент Фортуни ограничился взглядом, а когда Люси повторила свой вопрос, как будто смутился:

— Мунк.

— Да, но кто это написал?

Фортуни сперва немного нахмурился, но наконец уловил смысл вопроса.

— Мунк, — повторил он. — Это не копия. Эту картину написал Мунк. Боттичелли — единственное скопированное полотно в этой комнате.

Люси залилась краской. Она понимала, знала, что оскорбила Фортуни. Просто она предположила, что в этой комнате висят исключительно работы второсортных художников, друзей и только копии знаменитых полотен. Но здесь, как и на исторической арене, широко известные имена находились в частном владении. Заново обводя внимательным взглядом комнату, она заметила на дальней стене дерзкие, яркие краски Матисса, неподалеку же — без всякого сомнения — висел Ренуар. Когда она вновь обернулась к Фортуни, он снимал Мунка со стены.

— Я знал его, — спокойно произнес Фортуни, поворачивая картину обратной стороной. — Забудьте на минутку о картине. Посмотрите на самого художника. — В его тоне не было ни тени высокомерия или снисходительности.

Все так же, лицом вниз, картина перешла в руки Люси, и та, не зная, что должна увидеть, вгляделась в оборот полотна. Она различила написанную карандашом колонку цифр, внизу была проведена черта, а итог очерчен кругом. Люси долго разглядывала числа, затем в недоумении перевела взгляд на Фортуни.

— Это деньги для его врача. Мунк был чахоточный, — спокойно пояснил Фортуни. — Он вывел общую сумму своих долгов на обороте прекрасной картины. — С оттенком стыда в голосе он добавил: — Я купил ее у него сразу после войны. Это была наша единственная встреча. Купил не так дорого. Надо было заплатить больше.

Он вернул картину на стену, поправил, чтобы висела ровно, и вновь взялся за бокал. Казалось, он на время забыл о Люси, чтобы мысленно отдать дань благодарности художнику. Люси снова пристальным взглядом обвела гостиную. Уже в который раз у нее возникло чувство, что она вела себя как бестактная провинциалка. Тогда-то Фортуни и рассказал историю своего деда, поведал Люси о том, как тот учился вместе с Браком в Париже, а затем сознательно отрекся от художественных амбиций, чтобы посвятить себя очень прибыльной карьере перекупщика предметов искусства. Объяснил, что Эдуардо Фортуни умел безошибочно распознавать подлинное искусство и что свидетельством его таланта служит как раз данная коллекция. А когда его внук, Фортуни, говорил о подлинном искусстве, в его словах чудилась едва ли не религиозная вера и не оставалось никаких сомнений в том, что новомодные идеи о демократии в искусстве ему полностью чужды. Искусство, заявил он со всей недвусмысленностью, недемократично и никогда таковым не было. Это вера, и, как всякую веру, ее бессмысленно обсуждать. Ты либо веришь, либо нет.

Тогда он впервые рассказал вкратце историю своего рода, делая упор на возвышенных страницах и избегая упоминать тех его представителей, что поселились на одном из островов Эгейского моря и однажды затеяли войну с обитателями соседнего острова, поскольку не поделили с ними осла.

Вскоре Люси собралась домой и стала надевать пальто. Фортуни предложил вызвать такси, но Люси хотелось подумать, а так как лучше всего ей думалось на ходу, она отклонила предложение, спустилась во двор и махнула на прощанье хозяину, собиравшемуся запереть за ней дверь.

Шагая к себе, Люси забыла о своей бестактности; ей представилось, как Фортуни сидит в том же кресле, не прикасаясь к отставленному в сторону бокалу, буравя взглядом пространство и вслушиваясь в тишину. Но лицо, которое она себе рисовала, было лицом молодого Фортуни, впервые увиденным много лет назад на конверте пластинки. И не то чтобы прежний Фортуни так уж отличался от нынешнего. Время почти не тронуло его черт. Образ, ее завороживший, и человек, которого она сопровождала в оперу, твердила она себе, не слишком отличаются внешне. Теперь волосы его отливают сединой — вот, пожалуй, и все. Невеселый, серьезный взгляд никуда не делся, только теперь он, ее Фортуни, приобрел третье измерение, отсутствовавшее в фотографии. И этот трехмерный Фортуни просил ее, Люси, быть его компаньонкой — просил с тенью неуверенности в голосе, выдававшей боязнь услышать отрицательный ответ. Если бы только, тут она позволила себе слегка улыбнуться, если бы только он знал!

Ноги Люси легко ступали по венецианской мостовой. Несмотря на холод, она остановилась, глубоко вдохнула и улыбнулась про себя. Окна ресторанов и кафе все еще ярко светились, но лодок на каналах не было; стояла тишина, и только шаги Люси звонко разносились в ночном безмолвии. Она прошла сквозь игольное ушко. Теперь она там — в мире Фортуни.

Неделю спустя Фортуни упомянул в конце урока, что хотел бы приобрести ей подарок, небольшой, как он выразился, знак признания. Он обронил это мимоходом, словно «да» или «нет» не имели никакого значения, — удивительная манера, которую Люси стала объяснять скорее робостью, чем безразличием. И сколько бы она ни протестовала, говоря, что в подарке нет никакой необходимости, что время, проведенное в его обществе, уже само по себе награда, Фортуни настоял на том, что это доставит ему великое удовольствие.

И вот через несколько часов, обескураженная, но польщенная, Люси очутилась в одном из самых больших модных магазинов этого помешанного на моде города. Прежде ей случалось несколько раз заглядывать в витрины именно этого магазина, удивляясь тому, что находятся женщины, позволяющие себе столько тратить на тряпки. И вот, после неоднократных протестов, на которые Фортуни отвечал жалобно-умоляющим взглядом, она ступила за порог.

Фортуни сидел в кресле, Люси стояла посреди демонстрационного зала вместе с синьорой Джованной, хозяйкой салона, хлопотавшей над длинным вечерним платьем. Ничего подобного вульгарному ценнику на нем не было — не приходилось сомневаться, что эта вещь предназначается одной из немногих женщин в мире, имеющих средства для такой покупки. Люси покрутилась раз-другой и стала поворачиваться в третий, и тут Фортуни замотал головой. Затем он вступил в долгую дискуссию насчет цвета и покроя с хозяйкой салона, скромно, но элегантно одетой женщиной средних лет. Они совсем не обращали внимания на Люси; когда же она стала убеждать Фортуни, что о покупке этого или подобного платья невозможно говорить всерьез, тот отмахнулся от нее, продолжая оживленную беседу с синьорой. И в самом деле, когда Люси восхитилась платьем, как могла бы восхититься какой-нибудь из картин в галерее, хозяйка салона улыбнулась ей, но не оставила никаких сомнений, что решать синьору Фортуни.

И тут Люси сообразила ведь Фортуни ее наряжает. Наряжает в лучшее, что ему по средствам, и было ясно, что ему по средствам лучшее из лучшего. В понятие «подарок» это не укладывается, подумала Люси. Это не маленький подарок и даже не большой. И тогда ей припомнилось простенькое платье, в котором она появилась в опере. В тот день Фортуни промолчал, но явно много размышлял об этом с тех пор. Он думает, решила она про себя, с растущим удивлением следя за дискуссией, которая все не завершалась, он думает — как же это говорится? — что я недостаточно лощеная, и она вдруг почувствовала себя героиней одного из романов Генри Джеймса. Одной из юных особ, очутившихся в мире условностей Старого Света — мире перемудренном и непонятном, даже нечестивом; мире, по естественному убеждению Люси, давно отмершем, уже сто лет как выброшенном на свалку истории.