Когда же услышал я петуший крик, да не в ушах он раздался у меня, а прямиком вдоль хребта до самого темечка пробежал, то, как пастух предрек, холодный дождь окропил меня своею святой водой, хотя на небе ни облачка не было, и после того в ночь на первое мая пошел я бродить по болотистой пустоши, и ноги сами привели меня к черной круглой дырище, в земле зияющей…
(Черное пятно от огня.)
…как пастух научил, тянул я повозку, а на ней пятьдесят черных кошек в клетке. Привез туда, развел костер и сотворил лунное заклятие. В тот же миг сердце у меня в груди бешено заколотилось от неописуемого ужаса и пена выступила на губах. Взял одну кошку, проткнул вертелом и принялся зажаривать над огнем, принося жертву кровавую. Полчаса, должно быть, терзали мой слух кошачьи вопли, но мне эти полчаса показались долгими месяцами, словно само время застыло, чтобы муку мою сделать невыносимой. Подумал я: как же пятьдесят раз такой ужас вытерпеть, мне ведь наказано ни на минуту не давать умолкнуть вою и визгу кошачьему, пока не расправлюсь с последней… Те, что в клетке сидели, тоже принялись кричать, и поднялся жуткий вопль, от коего в мозгу моем проснулись демоны безумия, что дремлют до поры до времени в каждом человеке, и пытались пожрать мою душу, отгрызая от нее кусок за куском. Бесы эти не прятались во мне, а вылетали изо рта вместе с дыханием, обращавшимся в пар на холодном воздухе, уносились к луне и кружили около нее, став ярким ореолом. От пастуха я знал, в чем смысл ритуального убийства: сей пыткой из меня будут вырваны потаенные корни боли и страха, ибо примут мою боль и мой страх черные кошки, священные твари Черной богини. Корней же, порождающих боль и страх, пятьдесят. Иными словами, я совершал как раз обратное тому, что некогда Назареянин сотворил из любви, желая принять страдания всей твари, забыв, однако, про животных… А когда боль и страх будут изгнаны из моей крови и уйдут в мир внешний, мир луны, откуда пришли, моя истинная бессмертная сущность предстанет открыто и навсегда восторжествует над смертью и ее спутниками, я же навеки позабуду свою прежнюю жизнь и себя прежнего. Еще сказал пастух вот что: „Тебя, плоть твою, однажды предадут огню, расправятся с тобой так же, как ты с черными кошками, ибо таков суровый закон земли, но дух твой нимало не пострадает“.
Ночь, день и еще ночь минули, пока приносил я кровавую жертву… однако времени я вовсе не замечал, будто исчезло оно, время… Вересковая пустошь вокруг, сколько хватало глаз, высохла и почернела от горя, ибо видела, какое страшное дело творилось. Однако уже в первую ночь чувства, потаенно дремавшие во мне, ожили и стали явными: в ужасном визге и вое кошек, запертых в клетке, я начал различать отдельные голоса. Струны моей души откликались на них, подобно эху, и одна за другой они лопались. Последняя не выдержала, и тогда моему слуху стала внятна музыка низших сфер, голоса преисподней, с тех пор я обрел истинный слух… Что ж ты, брат Ди, как заяц, уши прижал? Все, рассказ мой о кошках окончен. А им на том свете сейчас худо ли? Играют, поди, как с мышатами, с душами попов…
Ну, дальше… Луна стояла высоко в небе, костер потух. Ноги меня не держали, и трясся я, как тростник. Прошло сколько-то времени – вдруг земля под ногами заколебалась, луна в небе стала раскачиваться, а потом пропала, будто поглотила ее тьма. И понял я, что левый мой глаз стал незрячим, ослеп я и не различал ни далеких гор, ни лесов, со всех сторон – только мрак и тишина. Уж и не знаю, как оно вышло, но только вскоре прозрел мой правый глаз с бельмом, и ему предстал мир удивительный – синие птицы летали там по воздуху, странные птицы с человечьими бородатыми лицами, а по небу туда и сюда сновали звезды, потому как у звезд тех были длинные паучьи лапы, и деревья там были каменные, но умеющие ходить, а рыбы подавали друг другу знаки руками, потому как были руки у тех рыб. Много разных диковин мне явилось, и все это я вроде видел впервые в жизни, а в то же время как будто уже знал раньше, словно в незапамятные времена побывал в том мире, но после забыл все, что увидел и узнал. И по-новому теперь ощущал прошлое и будущее, как будто бы время от меня ускользнуло…
(Черное пятно от огня.)
…Далеко где-то повалил из земли черный дым, но не клубился, а вроде завесой плотной повис, и все росло это облако, пока не сделалось громадным черным треугольником с опущенной книзу вершиной, и вдруг туча разорвалась, огненно-красная щель раскрылась сверху донизу, а в ней, смотрю, бешено крутится огромное веретено…
(Черное пятно от огня.)
…узрел я ужасную Черную Матерь, Исаиду тысячерукую, сидевшую за прялкой. Пряла она пряжу из человеческой плоти… из щели капала на землю кровь… Кровью обрызгало меня, все мое тело покрылось ужасными красными пятнами, точно чумными бубонами, – должно, то было магическое крещение кровью…
(Черное пятно от огня.)
…видать, когда окликнула меня Черная богиня по имени, пробудилась дремавшая во мне ее частица, дочь Исаиды, до того зревшая подобно зерну, и, соединившись с нею, стал я андрогином и обрел вечную жизнь… Похотливых желаний, снедающих смертную плоть, я и ранее никогда не испытывал, а тут вовсе оградил себя от них навеки, ибо не подвластен проклятию пола тот, кто навеки соединился со своей женской половиной и заключает ее в себе… Вернулось зрение к моему левому, человеческому глазу, тут я увидел, что из пропасти святого Патрика поднялась рука и протянула мне что-то поблескивающее тускло, как слиток старого серебра… Хотел схватить – не удалось, опять и опять выскальзывал слиток из человеческих пальцев, и тут на помощь мне пришла дочь Черной богини – мягкой кошачьей лапкой сцапала и подала мне серебряный башмак, да, это он самый и был, серебряный башмак, что наделяет бесстрашием того, кто его наденет…
Приняли меня в труппу странствующих фигляров, плясал я на канате и укротителем был зверей хищных… Ягуары, пантеры и леопарды в страхе забивались в углы, едва лишь я на них гляну правым глазом своим, с бельмом…
(Черное пятно от огня.)
…На канате я ловко плясал, хотя никогда тому не учился, а все почему? Потому что, получив в дар серебряный башмак, позабыл я, что такое страх, не боялся, что голова закружится или сорвусь, еще потому, что „невеста“ моя, та, что во мне самом сокрыта, тяжесть моего тела принимала…
Вижу, брат Ди, по глазам вижу, о чем хочешь спросить, да не решаешься: „Отчего же Бартлет Грин не нашел лучшей доли, а мыкался в бродячей труппе фигляров, а потом собрал вокруг себя разбойников с большой дороги?“ Скажу тебе отчего. Свободным я стану, лишь приняв огненное крещение, когда меня сожгут, как я сжег черных кошек. Вот тогда-то возглавлю незримых мятежников и с того света ужо сыграю папистам на волынке такую песенку, что сто лет и тысячу лет в ушах у них звон будет стоять, от которого вконец они одуреют! Палить из пушчонок начнут – пускай, на доброе здоровье! Бабах! Мимо ядрышки полетят, мимо… Да ты, магистр, может, не веришь, что есть у меня башмак серебряный? Смотри, маловер!
И Бартлет Грин носком правого сапога начал стаскивать другой сапог, но… вдруг замер, раздувая ноздри, хищно принюхался, точно дикий зверь, и оскалил зубы.
– Чуешь, брат Ди? Пантера к нам пожаловала! – сказал он с насмешкой.
Я вдохнул поглубже – в подземелье и правда запахло словно диким зверем. И тут раздались шаги, приближавшиеся к дверям каземата…
Еще миг – и заскрежетал тяжелый железный засов…»
На этом месте записки моего предка Джона Ди, переплетенные в зеленый сафьян, обрывались; я глубоко задумался.
