Нет ни приписки, ни какого-то знака, который подсказал бы разгадку.

Надпись на форзаце сделана определенно не Джоном Ди. Значит, кто-то из его наследников оставил предостережение, исходя из собственного печального опыта.

А то, что еще удалось разобрать на зеленом сафьяновом переплете, мой кузен Роджер по обыкновению переписал на особый листок и вложил в книжку: «Ежедневник Джона Ди за 1553 год». Значит, он вел его тремя-четырьмя годами позже, чем свой «Дневник».

«Сии записки мною, магистром Джоном Ди, бывшим некогда тщеславным щеголем и весьма заносчивым невеждой, составлены после неисчислимо долгих страданий, с тем чтобы не замутилось зерцало, в коем вижу себя, а равно и для памяти; пусть послужат мои записи благотворным предостережением всем в нашем роду, кто явится на свет после меня. Потомки мои будут венценосцами, вера моя в сие предсказание крепка ныне, как никогда. Однако корона повергнет их во прах, как то случилось со мной, ежели, предавшись легкомыслию и заносчивости, не распознают они врага рода человеческого, ежечасно подстерегающего смертного, с тем чтобы заманить в свои сети.

Случилось со мной с Божьего соизволения в первый день на Святой седмице, в конце апреля месяца лета 1549-го от Рождества Христова вот что.

В тот день, когда тревоги мои и мучения из-за неизвестной моей судьбы возросли до крайности, ворвались ко мне капитан Перкинс и стражники Кровавого епископа – ох, недаром прозвали так чудище в облике человеческом, свирепствующее в Лондоне под видом церковного пастыря! – и именем короля взяли меня под стражу, именем Эдварда, слабогрудого отрока! Смех мой, исполненный горечи, озлобил стражников, насилу избежал я жестокой расправы.

Листки, которым поверял свои опасения, успел я в самый тот миг, когда ворвались стражники, спрятать в стенном тайнике, где, по счастию, уже схоронил все бумаги, кои могли бы навлечь на меня подозрение или изобличить как преступника. Слава богу, я давно уж выбросил в окно два костяных шара, подаренные магистром Маски, и сие впоследствии укрепило мой дух, ибо ночью, когда за мной пришли, понял я, вникнув в бесхитростные речи капитана Перкинса, что епископ особо строго наказал ему сыскать шары. Стало быть, с диковинами азиатскими любезного Маски непросто обстоит дело, а мне урок – магистру из Московии не доверяться.

Ночь выдалась душная, лошади скакали во весь опор. Горластые, бранчливые стражники торопили, не давая передышки, так что к утру мы достигли Уорвика. Нет нужды живописать дневные остановки, когда держали меня под замком, в зарешеченных конурах или башнях, скажу только, что накануне первого мая в поздний вечерний час мы прибыли в Лондон, и капитан Перкинс привел меня в одиночную камеру, расположенную в подземелье. Видя эти и другие меры, я сообразил, что стражи желают сохранить в тайне мое прибытие в Лондон и весьма опасаются, как бы кто не спас меня, с оружием в руках отбив у охраны. В то время, однако, рассчитывать на чью-то помощь не приходилось – ума не приложу, кто отважился бы на подобную дерзость.

Стало быть, Перкинс втолкнул меня в камеру, и я очутился во мраке, на двери со скрежетом задвинулись засовы, затем все стихло, я стоял ошеломленный, ничего не различая в темноте, и неуверенно нашаривал ногой замшелые сырые камни.

Никогда ранее не приходило мне на ум, что, проведя всего лишь несколько минут в темнице, человек ощущает в сердце своем глубочайшее одиночество. Никогда в жизни не раздавался в моих ушах шум собственной моей крови, теперь же он громыхал мощным рокотом волн в бескрайнем море одиночества.

Только было подумал я об этом, как вздрогнул от гулкого рыка – то был твердый, насмешливый голос, донесшийся из глубочайшего мрака, и прозвучал он так, будто приветствовала меня сама непроглядная тьма:

– Входите, милости просим, магистр Ди! Добро пожаловать в темное царство низших богов! С каким великим изяществом баронет Глэдхиллский споткнулся о порог!

За издевательским приветствием последовал оглушительный хохот, но в тот же миг раздался угрюмый рык грозовых раскатов и грянул мощный громовой удар, в гуле и треске которого потонул жуткий смех невидимки.

Темный подвал озарила молния, однако картина, представшая в сернисто-желтом зареве, была столь ужасна, что ледяной озноб пронизал меня с головы до пят: в застенке я был не один, напротив двери, через которую меня втолкнули в подземелье, на стене, сложенной из грубых каменных блоков, висел закованный в тяжелые цепи человек, повешенный с распростертыми руками и ногами, как распятый на кресте святой Патрик[41].

Вправду ли я увидел сего распятого? Свет молнии озарил его на мгновение, длившееся не долее вздоха. Затем его снова поглотил мрак. Быть может, картина сия только почудилась? Быть может, ужасающий образ, будто опаливший мне глаза, существует лишь в моей фантазии и нигде больше, как некое видение в моем мозгу, явившееся из глубин и поразившее душу, но в действительности не имеющее телесного воплощения. Живой человек, преданный лютым крестным мукам… разве мог бы живой человек так спокойно и насмешливо изъясняться, да еще хохотать с издевкою?

И вновь засверкали молнии, они вспыхивали так часто, что под сводами подземелья разлился мерцающий, неверный беловатый свет. Господь Всемилостивый, не грезил я! Там и впрямь висел человек – исполин с рыжими длинными волосами, упавшими на лицо, так что поначалу я различил лишь всклокоченную рыжую бороду и приоткрытый тонкогубый рот, готовый, мнилось, опять исторгнуть издевательский хохот. Несмотря на жестокие страдания, причиняемые растянутыми в стороны руками и ногами, лицо несчастного не выражало ни муки, ни боли. Оробев, я едва вымолвил: “Кто ты, человек, там, на стене?“ – как грянул новый оглушительный громовый раскат. Затем я услышал:

– А ведь ты, баронет Глэдхилл, должен был узнать меня даже в потемках! – Голос был насмешлив и весел. – Говорят, заимодавца на след должника нюх выводит!

От ужаса я похолодел:

– Не означают ли твои слова, что ты…

– Так точно! Бартлет Грин, сам Ворон и всем Воронам вожак, защитник всех безбожников Бридрока, посрамивший Дунстана, горлопана хвастливого. А сейчас я хозяин здешнего постоялого двора „Железа холодные – жаркий огонек“, куда заносит запоздалых путников, сбившихся с дороги, – к ним и тебя надобно причислить, могущественный покровитель реформаторов, взявшихся обновлять дух и тело Церкви! – Страшную речь завершил дикий хохот, распятый задергался всем телом; однако тряска не причинила ему, по-видимому, ни малейшей боли.

– Я погиб… – С горестным вздохом я бессильно опустился на узкую, побелевшую от плесени скамью, которую заметил в углу.

Гроза ревела и бушевала за окнами темницы. Я молчал, да и захоти я что-то сказать, всякое слово, вопрос иль ответ, потонуло бы в громах небесных. Погибели не миновать, думал я, и смерть моя не будет легкой и быстрой, ибо, вне всяких сомнений, каким-то образом вышло наружу, что я пособничал мятежникам. Много, ох как много доходило до моих ушей о средствах, кои Кровавый епископ пускал в ход, дабы „приуготовить грешника к покаянию“, сподобить его „узреть парадиз ранее смертного часа“.

Грудь мою сдавило от безумного страха. Я не убоялся бы смерти быстрой и приличествующей рыцарю, но меня душил неописуемый, помрачающий разум страх, стоило лишь вообразить, что приближается палач, шарит по мне руками… и все исчезает в зыбкой кровавой мгле. Пытка! Не что иное, как страх предсмертных мучений, повергает человека в рабскую покорность, делает зависимым от земного бытия, ведь если бы не было боли и страданий, исчез бы в человеках всякий страх смерти.