– Пошли за ними, – сказал я, – чего тут стоять.
– Пошли, – безразлично проронил Гриша. – Мне что…
Я не успел сделать и двух шагов, как там, откуда был слышен разговор, хлестко ударил выстрел. Загудело в голом осеннем лесу, пошло играть громом, сотрясая тишину. И не успели затихнуть отзвуки, как новый выстрел дробно откликнулся в вершинах деревьев.
– Палят, – прокомментировал Гриша и поежился. – Теперь хоть пали, хоть не пали, а медвежатника в зубах не застрянет.
Через несколько минут раздался треск сучьев и на луговину вышел Худяков.
– Чего стоите? – крикнул он. – Пошли! Ну его… Одумается – придет.
Всю дорогу шли молча. Худяков несколько раз стрелял на ходу, а потом стоял и прислушивался. Примерно на середине пути мы простояли минут двадцать, и Худяков пальнул дважды, пригнувшись, что-то высматривал вдали между деревьями, но в тайге было тихо, словно, кроме нас, – ни одной живой души…
Лишь выйдя на окраину Плахино, я убедился, что мы шли правильно. Как умудрился Худяков ориентироваться в пасмурную дождливую погоду и за пятнадцать километров ни разу не ошибиться, я не понимал.
Но здесь, уже на окраине Плахино, я понял другое: вышло так, что мы бросили Ладецкого одного в тайге. Ладецкий теперь уходил в противоположную от поселка сторону…
– Худяков… мужики, – я поймал Худякова за рукав. – Мы же Ладецкого бросили…
Он повернулся ко мне, глянул с сожалением, как на больного.
– Мне собак жальче, Витька… – проговорил он. – Ослабнут совсем – помнет зверь.
– А он? А Ладецкий как?! У него куска хлеба нет! Он почти раздетый!
– Придет, – уверенно сказал Худяков. – Помается, хлебнет мурцовочки и придет… Вот собаки на выстрел не пошли – плохо. Шайтан всегда ходил, а тут обозлился, что ли… Пропадут, не дай бог…
Я представил, как Ладецкий сейчас «хлебает мурцовочку», бредет где-то под холодным дождем в одной энцефалитке и все дальше уходит от лагеря… – Искать надо, – сказал я. – Пошли назад!
Худяков остановился, тяжело присел на горелый комель бревна.
– Иди, – бросил он, – поищи. А я с места не стронусь… – И вдруг закричал, краснея: – Чо ты там думал, когда я его возвернуть хотел?! Мозолики свои обласкивал? А тут хватился – пойдем искать? Вот и ищи!
Он вскочил, схватил ружье и побежал к своей избе. Голенища сапог хлопали, широкие штаны развевались на худых мальчишеских бедрах, и я опять вспомнил пастуха Кешу. Однажды мы прогоняли коров мимо смолзавода, и я, отстав, заглянул в дыры под развалинами, где всегда жили змеи. Под круглой, сколоченной из толстых плах крышкой мелькнул серый бок гадюки. Я схватил палку и сунул под крышку. Змея зашипела и ударила зубами в деревяшку. Я ощутил резкий толчок, будто по палке пробежал электрический ток. Змея не давалась, ускользала, извивалась, сползала на землю и стремилась уйти вглубь под крышку. Кеша прибежал и, вращая глазами, закричал хрипло и зло:
– Ты что делаешь, гад?
Я отпрянул от крышки и бросил палку. Кеша упал на колени и заглянул в темную щель. Лицо его стало добрым и счастливым.
– Голубая змейка! – закричал он и лег щекой на землю. – Голубая змейка…
Он потянулся голой рукой в эту щель, словно хотел накрыть ладонью зазевавшегося птенца. Мороз пробежал по моей спине, и я приготовился увидеть, как сейчас гадюка будет кусать человека. Я закричал. А Кеша все тянулся рукой под крышку, и она уже по локоть была там.
– Укусит!! – орал я. – Убери руку, дура-ак!..
Кеша улыбался, шевелил губами, и соринки, приставшие к щеке, подрагивали:
– Голубая змейка…
Я зажмурился и побежал, чтобы не видеть, как он будет кататься по земле и кричать от боли. Через несколько метров я запнулся и упал в мягкую дорожную пыль, открыл глаза, осмотрелся и ринулся в сторону деревни. Однако душераздирающего Кешиного рева я не услышал. Птицы пели вокруг как-то особенно звонко, легко шу-
мела сосновая хвоя, наперебой стрекотали кузнечики. Я остановился и сел на обочину дороги. Теперь я точно убедился, что Кеша – сумасшедший. Не зря про него так говорили. Разумный человек не полезет ловить голой рукой змею. Но странно, вместо страха я почувствовал жалость к Кеше. Представил, как его уже укусила змея и он даже не успел закричать – умер, наверное, сразу. Хотя, помнил я, сразу от укуса змеи не умирают. Одного нашего пацана гадюка тяпнула за ногу, и его отвезли в больницу. Через две недели он уже бегал с нами бить проклятых змей и об укусе забыл. А говорили, если бы вовремя в больницу не отвезли – умер бы. Но Кеша может умереть сразу. Кто их знает, сумасшедших, как они живут и как умирают…
Я встал и тихонько побрел назад, к смолзаводу. Кеша сидел на пригорке возле горы древесного угля, который таскали наши матери для самоваров, и, поджав под себя босые грязные ноги, сосал палец. Перед ним по земле ползала змея, словно была привязана за что-то. Увидев меня, Кеша вскочил, сунул змею в карман широченных штанов и побежал к коровам, которые разбрелись по лесу. На месте, где он сидел, остался тоненький прутик и плевки, смешанные с кровью. Гадюка все-таки укусила Кешу, и он высасывал из ранки яд…
В этот день я не помогал ему пасти стадо. Сначала хотел уйти домой, но там меня ждала трепка за побег от Кеши. До самого вечера я бродил по лесу следом за Кешей, но на расстоянии, чтобы он меня не заметил. От жалости и стыда перед ним мне хотелось догнать его, взять за руку и попросить прощение. Я бы сделал это, но не знал, за что просить прощение. Казалось, ничего такого я не сотворил. Я четко знал набор провинностей, за которые нас драли отцы и за которые надо было просить прощение…
…Пухов, видимо, заметил нас издалека и ждал у крайних палаток. Он стоял, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Гриша прошмыгнул мимо и с ходу устремился на кухню. Пухов на него даже не взглянул, и я понял, что он ждет меня.
– Ну, охотнички, где добыча? – спросил он с той интонацией, после которой следовало ожидать разноса.
– Позади идет! – весело откликнулся Гриша и загремел посудой.
– Ладецкий заблудился, – сказал я. - Искать надо. Он сам не придет…
– Та-ак… – протянул начальник и покусал губу. Лицо его побагровело, и небритая щетина проступила сильнее. – Где Худяков? Тоже заблудился?
– Домой пошел, – ответил я.
– Живо на профиль! – распорядился Пухов и пошел в избу, тяжело ступая и горбясь.
Я переоделся, схватил заряды и убежал на профиль. Мужики начали расспрашивать про охоту, я отвечал вяло, говорить ни с кем не хотелось. Я сделал всего два взрыва, и уже начало темнеть. День прошел вхолостую. Угнетало, что Пухов устроит разнос за сорванные работы: сезон вот-вот кончится, а план не выполнен. Весь остаток дня я не мог отделаться от этого странного, детского своего желания попросить у кого-то прощения, покаяться, но в чем – не знал, как и тогда, с Кешей. Возвращаясь в лагерь, мужики подшучивали надо мной, Ладецким и тем медведем, что по дурости прибегал в лагерь, и мне становилось все тошнее. В насмешках я слышал какой-то упрек. Может быть, этот упрек был мною самим и выдуман, но когда один из геофизиков заметил, что с медведем надо было разговаривать по-английски, я понял, что ребята не просто шутят, а смеются надо мной.
Едва пришли в лагерь, Пухов вызвал меня к себе. В его палатке сидел Гриша. Втайне от себя я ожидал увидеть здесь и Ладецкого. Но его не было, а на улице совсем стемнело. Это значило лишь одно – Ладецкому придется ночевать в тайге…
– Мельников, где Ладецкий? – спросил начальник.
– Остался в тайге, – сказал я. – Пошел не туда, в другую сторону. Худяков пытался его…
– Я уже это слышал! – прервал меня Пухов. – Объясни, Мельников, почему он остался? Почему вы с Зайцевым его не вернули?
– Нет, Петр Василич, тут другой вопрос… – начал Гриша, но Пухов глянул на него предупреждающе, и Гриша замолк.
– Я не думал, что он сам… Худяков пытался… – слова застревали, мысли путались.
Пухов некоторое время зло и безжалостно тер левый глаз, потом со вздохом и грустно сказал:
