— То-то ты гостей встречаешь, — отвечала, однако, дева с усмешкой. — Впускай, Ашина, воин в походе конину ест, мы не гордые.
Делать нечего. Крикнул Шэно своим людям, чтоб помогли спешиться гостье, бросились те перед конем ее, в снег повалились, спины свои под ноги ей подставили. Но засмеялась дева, тронула коня. Два шага отошел конь, и легко она спрыгнула, даже снег будто не хрустнул. Подошла к Шэно, ниже его на полголовы оказалась, и сказала, не скрывая смеха:
— Плохо ты меня понял, князь. Не догадался еще: я воин. Если захочешь, и в бою себя покажу.
— Если хочешь того, — отвечал князь, опешив от смелости девы и от жгучих, темных ее глаз, которыми до сердца прожгла его.
Но она только расхохоталась и бросила:
— Пойдем в дом, — и сама первая в юрту вошла.
Воины ее следом.
Дрогнуло что-то в Шэно: не ловушка ли? Не может дева жужани вести себя так смело! Вот заманят и зарежут в собственном доме. Он сжал под шубой рукоятку меча. Только зачем это ей? Нет, сказала, что дело есть, значит, есть дело, без этого не приехала бы к нему ночью, одна. Крикнул князь людям, чтоб начеку были, но только вдвое больше жужаньских воинов стояло на дворе, и, смирившись, вошел в дом.
А как вошел — остолбенел на пороге. Показалось даже, что не в свой дом попал: бедная походная юрта преобразилась, по стенам висели ковры, богатые войлоки на полу расстелены, пышные подушки лежали по углам. Светильники расставлены по дому, от их яркого света зажмурился даже князь. В центре горел очаг, словно не только что его сложили, а весь день горел, дом прогрелся. Над огнем висел казан, в нем булькала похлебка, и жаркий, сладкий дух вареного мяса ударил в нос Шэно, так что желудок подвело. Перед очагом стояли блюда, на них лепешки и вареные бараньи ребра. Глиняный кувшин был с молочной водкой, а на стене огромный мех с кумысом — в жизни такого большого не видел Шэно.
Дева хоть и на месте гостя перед очагом сидела, но хозяйкой дома показалась ему. И прислуживали ей не слуги, а ее же воины, мужчины. И так расторопно, так ловко делали все. Растерялся Шэно, а гостья засмеялась и к огню пригласила:
— Садись, Ашина, хозяином добрым будь мне.
Ничего не ответил Шэно, прошел и сел на свое место. Тут же ему полную чашу кумыса поднесли. Подумал было, пить ли, довериться ли странным людям, но гостья опять на него так весело, жарко, в самую душу взглянула, что он махнул на все рукой — и полную чашу выпил. Сердце сразу взбодрилось, смелее глянул князь. Хотел что-то сказать деве, но она палец к губам приложила, мясо подвинула — ешь! И Шэно не заставил себя упрашивать, за оба дня, что тяжело так работал, насыщаться стал.
Как утолил первый голод и снова выпил кумыса, обернулся опять к гостье и спросил:
— Откуда ты явилась ко мне? Кто ты, дева? Не видел я и не слышал ничего о тебе.
— Ха! — усмехнулась она. — Вот что хочешь сперва узнать. А что принесла я тебе, неинтересно?
— Отчего же? Это потом хотел я спросить: с чем пришла и чем чести такой я заслужил?
— Ты, конечно, хозяин, Ашина, тебе и вопросы задавать, но позволь я говорить сейчас буду, — сказала, и вдруг лицо ее и голос — все изменилось. Из насмешливой — строгой стала она, из веселой — жесткой, как перед битвой. — Ответь мне, князь, любо ли тебе жизнью такой жить? Этого ли ты хотел, Ашина, об этом ли мечтал? Люди твои рабами земле стали, сам ты — князь без дружины, воин без меча, кони твои и те измельчали, хорошие на переходе легли, а новых, сильных не достать тебе, нечем платить. Ответь мне, Ашина, за этим ли ты сюда шел, пустыню переходя, реки вброд меря? Того ли желало твое сердце?
Молчал Шэно, только хмурил черные брови. Не нравился ему такой разговор, не понимал, для чего завела его царь-дева и что услышать желает.
А она продолжала:
— Ты воин, Ашина, и властелином всегда мечтал стать. Над многими людьми господином. И что же, князь? С десятилетним мальчиком силою ты сравнялся, рук нет у тебя, потому что без оружия воин — все равно что без рук, ног нет у тебя — потому что без коня воин как без ног. Вокруг тебя враги, и даже свои люди готовы бежать от тебя, Ашина. Будто в болоте, в страшной трясине, один, без друзей, без спасения ты лежишь. Что делать будешь, Ашина? Как спасать себя станешь? Или с рабской долей смиришься, навеки плавильщиком Жужани будешь?
Молчал князь, сжимал кулаки, но что ответить мог? Как в сердце царь-дева глядела, все самые тайные мысли его читала. Сам он себя убеждать пытался порой, что все не так плохо, что есть еще время и силы, верят еще ему люди, сможет он жужань побороть и сам этой богатой землей править. Но в глубине себя понимал, что это не так и тянет его, тянет, будто и правда — в трясину.
— Или ты не воин? — жестоко продолжала царь-дева. — Или ты малый ребенок, лишенный всего?
— Зачем говоришь так со мной?! — не выдержал гордый Шэно. — Не знаю я, кто сердце тебе открыть мое постарался, какой враг или колдун, но раз знаешь так хорошо про меня все, то еще знать ты должна, что я воин и воином, но не рабом умереть собираюсь!
— О смерти я не говорю, Ашина. Но хочу тебя от рабства избавить.
— И что хочешь мне предложить? Чтобы ушли мы с этих земель? Или чтоб дрались с жужанью? Сама знаешь — ни на то, ни на другое сил не хватит у моего люда сейчас.
— Знаю, Ашина. И не то и не другое хочу тебе предложить. Хочу я, чтобы мы с тобой заключили навеки союз, породниться с тобой я хочу, Ашина. Тогда смогу сделать так, что ослабят власть над тобой жужане, ты сил наберешься и сможешь скинуть их власть. — Она замолчала и посмотрела Шэно в глаза, а он будто огнем умылся и ни слова не мог сказать, себе не веря: верно ли понял ее?
Она же молвила, чтобы иначе и понять было уже невозможно:
— Хочу, чтобы мужем ты стал мне, Ашина. А я тебе буду женой. Вместе мы победим жужань.
Обомлел Шэно. Не бывает так, думал он. Не бывает, чтобы девица сама приезжала, в жены себя предлагая. Не верь, Шэно. Все это хан устроил. Как только согласишься, бросятся ее воины сзади и зарежут тебя. Будут потом голову по стойбищам возить и показывать: вот был Шэно, не Шэно-волк, а Шэно-предатель, он предать хотел своего господина, но даже мысли умеет хан читать…
А дева тем временем продолжала, и голос ее — то мягкий, как шелк, то твердый, как клинок, — баюкал Шэно:
— Ты воин, и я воин, Ашина. Ты о власти мечтаешь, а я дать тебе могу эту власть. От нас великий народ, большой, обильный и крепкий родится — воины, кочевники, кузнецы. Из этих гор, расплодившись, по всем землям пойдет, мечу своему все подчиняя. Разве не этого ты хотел, Ашина? Разве не об этом мечтал? Как море выплеснутся они, всюду жить станут. Но помнить будут эти горы, их общую родину, и тебя будут звать своим прародителем, а меня — матерью. Соглашайся, Ашина, иного нет у тебя пути.
— Почему я должен тебе верить? — как от дурмана освобождаясь, спросил Шэно. — Я тебя не знаю, ничего про себя ты не сказала. Ты сама от жужани, почему же хочешь, чтобы сверг я их власть?
— Ты смотришь на одежду не как воин, а как баба! — засмеялась весело дева. — Одежда любая на мне быть может, ты на суть смотри, Ашина. Жужань ли ты видишь перед собой?
И снова не знал Шэно, что ей ответить. Сама же сказала, что одежду любую может надеть.
— Кто ты? — спросил он снова.
— Я — праматерь твоего люда. Того люда, что из твоего корня выйдет.
— Почему хочешь гибели жужани?
— Воин не о гибели врага мечтает, а о победе. Я воин, Ашина. Ты просил о помощи — и я пришла на помощь тебе. Разве недостаточно этого? Так что же, согласен ли ты сыграть свадьбу?
Как в бою, вдруг весело и страшно стало князю, и он кивнул, вспомнив это сладкое, знакомое, пьянящее чувство:
— Согласен.
Гостья тут же хлопнула в ладоши.
— Эй! — крикнула звонко воинам у двери. — Зовите людей, начинайте пир: ваша госпожа и князь Ашина свадьбу играют!
Дальше все заплясало, закружилось перед глазами Шэно, словно много он уже выпил араки, хотя знал — и потом вспоминал это, — что не пил ее, лишь глубоко ночью подносила к его губам полную чашу молодая княгиня. Отворились двери, и стали входить люди, краснолицые с мороза, веселые, незнакомые. Пришли музыканты, запели, заиграли на звонких струнах. Внесли жареного быка — не иначе, на улице над огнем его вертели — и молодым поднесли, чтобы разрезали одним ножом. Потом пили кумыс, и подходили к ним люди, поздравляли и дарили подарки: меха, шелк, драгоценные камни, золотые блюда, тонкой работы ножи… Всего и не запомнил Шэно. А гостья уже рядом сидела, и он целовал ее в губы и сам над собой смеялся: как мог принять ее за бесплотного духа сперва, вот она, из плоти и крови, его молодая жена! Радостью играло в нем сердце, и весело было, как будто уже победил в бою. Уже ничего не страшился, не сомневался ни в чем, и даже то не смущало, что упрямо продолжала его Ашиной звать княгиня, а он не поправлял. «Пускай и Ашина, лишь бы сдержала слово. Как она это сказала? Крепкий народ выйдет из твоего корня, — вспоминал он, сладкой мечтою согретый. — Так и сказала на своем наречии: тюрк — крепкий. Будем мы все тюркют — крепкие», — попытался он изменить слово, прибавив окончание из своего языка, но странно это вышло, и он засмеялся.
