Мои товарищи и я вернулись в спальное помещение (что было запрещено, но не в этот день). Над нашими кроватями на стене в изголовье висели шашки. Вот на этих-то шашках и дали мы клятву друг другу.

Заключалась та клятва в следующем: тот, кто попадет в действующую армию, должен непременно выслужить золотое оружие — за храбрость. А потом мы условились: после замирения с противником, Бог даст, вернувшись с боев живыми, явиться сюда в день очередного выпуска школы и принести свое оружие в дар великому князю Константину Константиновичу, главному начальнику всех русских военных училищ. Дар был бы, конечно, символическим, но от сердца — потому что великого князя мы искреннейше любили и чуть ли не боготворили.

Мы надеялись, что наши имена будут внесены в скрижали Николаевской школы — а именно это и было нашей заветной мечтой.

Вскоре мы подали рапорты о переводе в полки, участвовавшие в боях или должные вскоре отправиться в Маньчжурию. Рапорты эти были удовлетворены, однако мечта служить всем вместе не оправдалась — нас раскидали по разным полкам. Мне выпало поступить в пятнадцатый драгунский.

Так и отправился я на войну.

Конница в современной войне — а особенно в лесной местности — вспомогательная сила, не главная. С пехотой ей не тягаться. Сейчас я это понимаю и полностью согласен, но тогда мы, молодые кавалеристы, немало повозмущались приказами Куропаткина, который, как нам казалось, не давал развернуться и себя показать. Бесконечно мотались разъездами в ближней и дальней разведке, но наши усилия часто бывали тщетны, потому что к моменту, когда привозили мы донесения, японцы успевали переменить дислокацию.

Уставали бешено, вечерами без сил с седел валились. А утром изволь снова в строй.

И никакого геройства. О золотом оружии я стал забывать; главной мечтой было выспаться от души. Но мечта эта казалась несбыточной.

После неудачи под Ляояном командование затеяло перегруппировку. Как-то ввечеру наш полк вышел к реке. Называлась она Ляохэ. Впрочем, наименование ее вовсе неважно, потому что для наших драгун она была только водной преградой, которую надлежало наутро преодолеть.

Едва расседлали лошадей, вызывает меня наш начальник штаба подполковник Петерс и говорит: «Господин корнет, помнится, у вас были местные уроженцы?»

Я к тому времени уже командовал эскадроном, чем немало гордился, и людей своих знал не по фамилиям. Во втором и четвертом взводах среди нижних чинов действительно имелись два добровольца — буряты. Стрелки и наездники великолепные. Что им на войну вздумалось — вопрос. Но я их взял охотно, тем более что в целом сибирский мужик к верховой езде не слишком привычен.

Отвечаю утвердительно и получаю задание: взять полувзвод и выехать в разведку на другой берег. Но разведка — дело второе; главным же было обнаружить и перехватить японских лазутчиков.

Я сразу сообразил, в чем штука. Наверняка Петерс о «стригунах» говорит. Это название было придумано в войске, а на самом деле речь шла о небольшом японском отряде, который третий месяц уже ползал по нашим тылам. Определенно никто ничего не знал, но, скорее всего, задачей японцев была дальняя разведка. И, где возможно, диверсии. Не знаю насчет разведки, но диверсии им вполне удавались.

«Стригунов» мы ненавидели люто. Эти японцы не ведали жалости и пощады никому не давали. А действовали всегда со змеиным хладнокровием.

Более всего они наловчились вырезать наши небольшие подразделения, приотставшие на марше. Расположится, скажем, батарея на отдых — а наутро никто не встает. Замки орудий вынуты, люди мертвы. Нижним чинам горло резали, а офицерам непременно состригали голову с плеч. Это такой знак был у них, вроде именной подписи. Оттого и прозвание.

Уходили они всегда беспрепятственно, да еще и на трюки пускались: переодевались в наши мундиры и шли в расположение. По всему, кто-то у них хорошо русский знал. Вот так подойдут, назовут пароль-отзыв… А когда вблизи разберутся, так уж поздно. И ведь какие звери: после резни еще и лошадей травили.

Среди солдат о них говорили разное. Будто у «стригунов» особое задание имеется, что-то они ищут такое… Одни говорили — Чингисханову могилу, другие про золотую бабу твердили. А теперь, дескать, «стригуны» торопятся, потому что с России новые силы подходят, а Япония лишь на боевом духе держится. Дух у косоглазых действительно был высокий, но на нем одном такую войну не выиграешь. Все понимали: скоро придется им замиряться. Даже и тени сомнения в нашей победе не возникало. Никто ведь не знал, что революсьонэры так напугают царя, что он сам станет искать мира с микадо.

Я в эти слухи не верил. Обычный диверсионный отряд. Методы, конечно, подлейшие, однако война, и опять же — азиатчина. А все остальное — россказни.

Когда подполковник Петерс дал мне задание, я, признаться, возликовал. Вот, думаю, моя фортуна. Вот случай выслужить золотое оружие.

И спрашиваю:

— Прошу прощения, господин полковник, разрешите поинтересоваться, откуда сведения?

— От местного населения, — отвечает он. — Три маньчжурских деревни порушили. Фанзы спалили, жителей вырезали. Даже собак не оставили. Маньчжуры было сунулись к ним, но — куда там. Японцы — волки матерые. Перекололи маньчжуров. Вот те и кинулись к нам. Вчера у полковника была делегация. Полковник им отказал.

— Отказал?! — переспрашиваю.

— Да, — говорит Петерс. — И правильно сделал. Мы партизанской войны не ведем. И по лесным заимкам нам бегать не с руки. Другое дело — разведка. — Тут Петерс понизил голос. — В разведке руки развязаны. Вы, корнет, меня понимаете?

— Так точно, — отвечаю. — Разрешите идти?

А он говорит:

— Подождите.

И вдруг спрашивает:

— А слышали вы всю эту галиматью насчет пятисаженных золотых баб?

— Так точно, слышал.

Он снова спрашивает:

— И про Чингисханову могилу тоже?

— Так точно.

— И что вы про все это думаете?

— Вздор. — Я беру под козырек и добавляю: — Разрешите идти?

Петерс только рукою махнул.

А когда я выходил за порог, слышу:

— На всякого мудреца, корнет…

Это он, значит, про наши солдатские сказки.

Я только плечами пожал.

Переправились вплавь. Оружие и амуниция на конях, сами рядом плывем, за седла рукой держимся. Октябрь стоял, в самом начале, вода была очень холодной. На той стороне оделись, на коней и — вперед.

Чтобы не терзать вас боевыми подробностями, утомительными для уха партикулярного человека, скажу коротко — нашли мы японцев. Впрочем, правильнее наоборот — не мы их, а они нас сыскали.

Я давно слышал, что разведка у воинов микадо превосходно поставлена, и тогда имел удовольствие убедиться в том на собственной шкуре.

Ехал я со своим полувзводом лесною тропой, и вдруг один из бурят, постарше, руку подымает. Я приказываю остановиться.

— Ваше благородие, — говорит мой бурят (Хэмендэй его звали), — запах плохой. Лучше вперед не идти.

Я рассердился:

— Что ты мелешь, какой еще запах?!

— Мертвые змеи, — говорит Хэмендэй, — много змей, одна, две, много. И все мертвые. Идти не надо, смотреть надо.

Я приказал двоим спешиться. И пустил — пластунами. Уползли они в траву, а как вернулись, доложили, что скоро тропа поворачивает, а за поворотом на старом кедре — японское пулеметное гнездо.

Вот так фокус! Еще немного — и положили б нас всех, в упор. Пулеметы, если не знаете, у японцев получше. Наш станковый тяжеловат, да и лента у него парусиновая, в сырости разбухает и патрон потому перекашивает. У японцев лента латунная, и сам пулемет легче — иначе они б его на дерево не взгромоздили.

Обошли мы тот кедр и японцев в один залп с дерева сняли.

Трое их там было: офицер и двое солдат. Свалились к корням, как тетерки. А с ними и немудрящий скарб. Консервы, фляжки бамбуковые. И еще в листьях папоротника — подкопченное змеиное мясо. Захотелось самураям, значит, полакомиться. На том и сгорели.

Японское обмундирование, по моему разумению, препотешное: мундир прусский, кепи и гамаши — французского образца. Маскарад, да и только! Но тут мне пришла в голову одна идейка, и подсказали ее невольно сами макаки.