Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
Ксения Михайловна не знала этих стихов. Начисто равнодушная к поэзии, она не следила и за творчеством Блока. Когда доктор прочтет вслух шесть страничек посвященного ей цикла, она расплачется...
Любовь вторая
Мы бы, например, нисколько не удивились, узнав, что именно наутро после невстретившихся рук Люба записала в свой тайный дневник: «Мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами...» - увы: дневник этот сгорит в Шахматове в 1917-м, и Любовь Дмитриевна процитирует эту запись в «Былях» по памяти, а даты не укажет.
Вообще с происходившем между Блоком и Менделеевой в последующие три года всё как бы предельно ясно. Кусок «Былей-небылиц», относящийся к этой поре - самый у блоковедов ходовой. Надо думать, исключительно благодаря целомудренности его содержания. Располагая этим подробнейшим многолистовым отчетом самой фигурантки, мы видим задачу лишь в том, чтобы изложить события по возможности кратко, не упустив при этом важного.
Осенью 1898-го Блок поступает на юридический факультет университета. «Я шил франтоватый сюртук» - его главное воспоминание об этом событии. Зимой он начинает бывать у Менделеевых - в громадной казенной квартире, отведенной Дмитрию Ивановичу непосредственно в Палате Мер и Весов на Забалканском проспекте. Но визиты его всё более редки: в ту пору любовь Дмитриевна «стала от Блока отчуждаться». Чему он особенно-то и не препятствовал - «увлекся декламацией и сценой». А заодно переключился на какое-то время на кузин Качаловых - дочерей тетки Ольги Львовны. Те относились к нему с невероятной симпатией, да и Блок их очень даже жаловал. Хотя и недолго.
Плюс, напомним, К.М.С. ... Год следующий - 1899-й - был отмечен празднованием столетия Пушкина. Слоганов типа «До юбилея поэта осталось 17 дней 3 часа и 26 минут!» на транспарантах, конечно, не писали и поперек Невского не развешивали. Но это была очень серьезная дата.
Откликнулись на нее и в Бобловском народном театре -сценами из «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря» и «Каменного гостя». Но на следующее лето бобловская антреприза уже переживала кризис: Блок понемногу охладевал к актерству. Репетировал, правда, Мизгиря в «Снегурочке» Островского, которая так и не состоялась, да проформы ради участвовал в водевиле «Художник-мазилка».
Любопытное замечание находи мы у тетушки Марьи Андреевны: «Блок до того смешил не только публику, но и товарищей актеров, что они прямо не могли играть». На актерском языке такое умение смешить товарищей имеет четкое определение: «колоть» - дар особый, отпущенный, между прочим, далеко не всякому артисту. Запомним этот нюанс - авось пригодится.
Не слишком отличалось от этого лета и следующее.
«Я стал ездить в Боблово как-то реже, - пишет Блок, -И притом должен был ездить в телеге (верхом было не позволено после болезни). Помню ночные возвращения шагом, обсыпанные светлячками кусты, темень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитриевны. К осени я, по-видимому, перестал ездить в Боблово». Любочка к разрыву отношений отнеслась весьма равнодушно. Она только что окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие курсы, «куда поступила очень пассивно, по совету мамы, и в надежде, что звание «курсистки» даст. большую свободу, чем положение барышни, просто живущей дома и изучающей что-нибудь вроде языков, как тогда это было принято». Тепло вспоминает она поездку на первую Всемирную выставку, которой мама развлекла ее перед началом занятий. Вернулась «влюбленной в Париж, напоенная впечатлениями искусства». Пребывание на Курсах сразу же захватило ее, вопреки ожиданиям. И лекции она посещала «не только свои - первого курса, но и старших»: увлеклась философией, с удовольствием занималась психологией. Завела множество новых знакомств с однокашницами. Пропадала на студенческих концертах, балах и маленьких вечеринках, флиртуя с горняками и технологами (такой почему-то был альянс у этих курсисток).
О Блоке если и вспоминала, то лишь «с досадой». Блок же, скорее всего, не вспоминал о Любочке вообще. Для полноты картины пара строк из тетушкиного дневника: «Сашура уже второй год в университете, думает о сцене и давно уже мужчина. В противоположность моим опасениям, он имеет большой успех и совсем не бесцветен. Блестящ».
Всё это текло своим чередом до самого марта 1901-го, когда они снова встречаются - на сей раз уже совершенно случайно. Л. Д.: «Около Курсов промелькнул где-то его профиль, - он думал, я не видела его». Блок действительно решил, что его не заметили, и шел следом - «запечатленный своей тайной». Об этом его преследовании знаменитые «Пять изгибов сокровенных» -стихотворение состоящие из каких-то чисел с восторгами -полнейшая абракадабра, если не знать, что «пять изгибов» -всего лишь улицы Васильевского острова, по которым брела тем мартовским днем преследуемая им Люба. В рукописи стихотворения имеется даже соответствующий чертеж.
«Эта встреча меня перебудоражила», - призналась по прошествии десятилетий Л. Д. И вскоре, когда Блок случайно оказался рядом с ней на балконе Малого театра (хороша случайность - билет на соседнее кресло!), она «почувствовала, что это уже совсем другой Блок». Посещения Забалканского возобновились автоматически. «И тут же сложился их тип на два года» (Л. Д.)
Тип следующий: Блок приходит и воркует с Анной Ивановной, известной еще с молодости в качестве незаменимой собеседницы на любую тему. Он рассказывает о своих чтениях, делится взглядами на искусство, на новое в живописи, литературе. Салонные дела, короче. Люба же сидит, молчит, кивает и понимает, что балаболится это всё исключительно для нее.
Но чудо - теперь ей нравится в нем так многое: «наружность, отсутствие напряженности, надуманности в лице. глаза темнели от сосредоточенности и мысли. Прекрасно сшитый военным портным студенческий сюртук. Блок читал, положив одну руку на золотой стул, заваленный нотами, другую - за борт сюртука.».
Читал Блок тогда, разумеется, еще не из себя... Прекрасные, что и говорить, вечера. Но Любе - чему-то об ту пору усредненному между сестрицами Лариными - некой изюминки в этих вечерах уже определенно не достаёт: «Я стала с нетерпением ждать прихода жизни. У всех моих подруг были серьезные флирты, с поцелуями, с мольбами о гораздо большем. Я одна ходила «дура дурой», никто мне и руки никогда не поцеловал, никто не ухаживал». Вот оно: обычное-преобычное надоело быть дурой. И однажды (по крайней мере, однажды), познакомившись на какой-то из вечеринок с робким студентом-технологом, Люба сделала так, чтобы тот отвез ее до дому. Предложила «как-нибудь зайти». Тот как-нибудь зашел, просидел вечер, что в воду опущенный, и больше не объявлялся: казенная квартира потрясла юношу, и он решил, что сюда больше не ходок. А вообще - «знакомств с молодежью у меня было мало, -пишет Л. Д., - Среди людей нашего круга было мало семей со взрослыми молодыми людьми, разве - гимназисты». Многочисленных же троюродных братьев всерьез она не принимает: «милые, умные, но какие-то все бородатые «старые студенты».
В общем, получалось, что Блок - самая подходящая партия. А хочет с мамой толковать - пусть толкует, лишь бы бывал.
Тут и лето подоспело - «мистическое» лето 1901-го. Люба в Боблове, Блок в Шахматове. И со всей уже охотой навещает ее как минимум через день. Они сиживают в беседке, прогуливаются по памятной аллее, но по-прежнему -никаких «поцелуев и мольбы о гораздо большем». Юноша лопочет и лопочет, и раз Люба не выдерживает: «Но ведь вы же, наверное, пишете? Вы пишете стихи?»
