Тут не будет теплой харчевни. Тут даже не Венгрия.

Имре слышал где-то, что чувство голода на третьи или четвертые сутки исчезает, но как пережить эти трое суток? И переживу ли я? А еще этот мелкий нудный дождь! Кажется, он решил просочиться до самого сердца, до остававшегося крохотного кусочка тепла. И скоро доберется: то усиливающийся, то почти прекращающийся дождь, от которого некуда спрятаться. Имре душил в себе приступы отчаяния. В минуты просветления заметил, что временами теряет сознание. Адский холод, промокшая одежда, общее состояние выбивали из него последние силы. Что это? Конец? Стоит только поддаться настроению, задремать — и прямо здесь окочурится он, как выброшенная мокрая тряпка. «Может, и не надо было скрываться с вывихнутой, а, скорее всего, поломанной ногой? Ну, пусть бы взяли в плен, сунули бы в какой сарай. По крайней мере, и крыша над головой, и кинули бы корку хлеба».

«Так начинается предательство? Так пропадает человек, — возражал кто-то за Имре. — Но кого я предам? Расскажу, где располагается мой аэродром? Здесь вот он располагается сейчас, в темном непроходимом лесу, где летают только желтые листья, если еще не успели опасть».

Он так задумался, что, показалось, сходит с ума: поляна вдруг осветилась каким-то призрачным, потусторонним светом. Обозначились контуры кустов и деревьев вокруг. Словно некий дух снизошел сверху, белым саваном накрывая гибельное место.

Имре не сразу догадался, что дождь превратился в снег и медленными крупными хлопьями, как цветами, заполонил пространство.

Откуда-то, сразу не определить расстояние, донесся треск автоматной очереди. В ответ раздалась другая. Очевидно, где-то за лесом. Из последних сил Имре выломал палку из подвернувшейся орешины и, помогая себе ею, пополз на звук автоматной перестрелки.

«Где-то здесь должен быть кортик! Мне нужен кортик!» — бормотал он, падая лицом в траву.

С окончанием Первой мировой войны на карте Европы появилось много новых стран, которые стремительно стали строить свою государственность, уделяя повышенное внимание всем ее атрибутам. Кортик занял среди них особое место. Он стал знаком власти, вожделенным символом превосходства избранного над другими членами общества, знаком отличия рангов военнослужащих и даже гражданских чинов.

Клинок, рукоять, крестовина, эфес, лезвие, наконечник, острие — для посвященного каждая деталь — раскрытая книга, при одном взгляде на которую оценивается прежде всего обладатель этого предмета.

Отец Имре, кадровый офицер генерального штаба, не уходивший в отставку, несмотря на давнее ранение в ногу, видевший свою жизнь в верном служении Венгрии до последнего вздоха, перед тем как возвратить сыну его кортик, молча за какую-то минуту успел прокрутить в памяти всю свою жизнь. Будто перелистывая собственный послужной список: не опозорил ли где ненароком чести офицера…

Нет, совесть его чиста. Он сберег честь офицера, и теперь очередь сына.

— Храни до конца дней своих этот кортик. Будешь замерзать — согреет, будешь умирать — станет твоим верным товарищем.

«Как сохранить?» — хотел спросить Имре. Но вошла мать, встала незаметно поодаль, одновременно со сдержанностью графини внешне не проявляя чувств.

— Береги себя, сынок.

Отец невольно покосился на нее. Но ничего не сказал, только сделал какое-то горловое движение, шевельнул седой головой. Но мать и без того поняла, улыбнулась ободряюще:

— Сразу на фронт… Не забывай о себе сообщать, сын. Мы волнуемся с папой.

Последнее у нее вырвалось непроизвольно. Не отдавая себе отчета, она выразилась так, как если бы перед ней стоял не молодой стройный офицер венгерской армии, а маленький кудрявый Имре лет шести-семи от роду с распахнутыми детскими глазами. И отец заметил это, и сам Имре.

С одной стороны, было неловко чувствовать себя эдаким несмышленышем. Как никогда хотелось погарцевать, показаться перед родителями в полной красе. Вот, мол, какой у вас сын вымахал: ростом с отца, а то, может, и чуть выше, если незаметно привстать на цыпочки. С другой стороны, какое-то щемящее тепло вместе с тихой грустью облило сердце Имре. Хоть и говорят «на фронт, как на прогулку», — но как оно обернется на самом деле, едва ли кто знает…

— Позвольте-ка я взгляну, — увидев офицерский кортик, мать, не выдавая волнения, протянула руку.

На самом деле материнская гордость за возмужавшего и заслужившего свой знак отличия сына сдавила грудь. Вспомнилось почему-то, как однажды весной, будучи шаловливым ребенком, как и все в его возрасте, провалился в рыхлый сугроб, на дне которого оказалась яма с водой. У нее и сейчас перед глазами картина, как он беспомощно барахтался с недоумением на лице, как она, к ужасу домочадцев, бросилась спасать его и мокрого, напуганного несла на руках в тепло дома.

Слава богу, ребенка быстро раздели, растерли сухим полотенцем, уложили в кровать под теплое одеяло, напоили горячим чаем с малиновым вареньем, вызвали доктора.

Переполох был на весь дом. И потом еще долго с охами и ахами обсуждали, как могли оставить ребенка одного, без присмотра и как он героически барахтался в снежной жиже, как в мыльной пене.

Он тогда подцепил простуду, и две недели его не пускали на улицу. А когда вышел, уже первая травка на пригреве ошеломила его. А солнце было такое яркое и горячее, что он зажмурился от неожиданной перемены.

И это вспомнила мать, и многое иное. Картины одна четче другой промелькнули в памяти. И вот она уже держит кортик сына. Знак отличия. Знак чести и доблести.

— Красивый какой, — сказала она с женской непосредственностью.

В другое время мать, может, не позволила бы себе проявить излишнюю возвышенность чувств, с которыми произнесла последнюю фразу, если бы не сложившиеся обстоятельства: с одной стороны, торжество по случаю окончания сыном военного учебного заведения, с другой, — горечь расставания в связи с отправлением не в романтическое путешествие, а под пули, в кромешный ад войны.

Сколько бы ни кричала гитлеровская пропаганда о блицкриге, война есть война. Причем развязанная не Венгрией. Каждому дураку ясно, что Венгрия тут ни при чем. Она между двух огней. Не все ли равно, какой огонь опалит ее сына. Все больно. Но истинный венгр не станет никому жаловаться. Честь для него превыше всего.

Мать не стала говорить сыну этих красивых слов. Он и без них вместе с грудным молоком впитал в себя их смысл.

Молча переглянулись отец с матерью.

— Ладно, — сказал отец, — за столом договорим…

Ему казалось, он поднимается в гору. Трудно, шаг за шагом, с камня на камень. Тропинка — среди густых ельников… Ельник столпился у подножия горы и не пускает вверх. Растопырился, распустил свои иголки на упругих ветках, крепкий, кряжистый, — никак пускать не хочет. Там, выше, ельник реже и реже: в проем видно. Будто ему самому трудно взбираться в грузной шубе. А Имре обязательно нужно взобраться. Вот он поставил одну ногу на выступ, перекинул тело вперед. «Схватиться бы за что-то». Руки ищут опору, хоть какой-нибудь корешок, вымытый паводком, нечаянную выщерблину. Но каждый раз пальцы натыкаются на колючки, царапающие в кровь. Он уже не обращает внимания на боль, на тяжесть. Он считает медленные шаги вверх: «Раз, два, три…» Дыханье срывается, пот заливает лицо, каждая мышца напряжена, болит.

Вот еще один просвет. Там, наверху, ельника меньше, зато тропинка круче. И не тропинка даже, а только намек на нее. Кому ж тут ходить?

«Где я? Надо остановиться, отдышаться, стереть пот с лица. Он заливает глаза, — невозможно смотреть. Щиплет».

«А кто тебя торопит? Отдохни, одумайся. Может, наверху кто-то ждет тебя?» Кажется, кто-то ждет. Никак не поднимается нога, словно засосало по колено. На мгновение отчаянье бессилия охватывает его. «Пошло все к черту! Я не обязан карабкаться изо всех сил, будто муравей с соломинкой. Да, это муравьи проложили тропинку, еле заметную тропинку, отшлифовали камни, которые топорщатся из корявой шкуры горы, дразнят, разговаривают с тобой: А я выше взобрался, я выше…»